Скажем начистоту: психическое состояние нашего персонажа внушает нам опасения. Ему ведь полагалось продержаться до конца книги. — А как насчет профессора? Ну, при таком странном хобби немудрено было ожесточиться и стать ненормальным. Вот он снова нахлобучил на голову свой цилиндр; так он казался выше.

— Сейчас мы на самой глубине, — торжественно провозгласил он, не обращая внимания на крики Клоккманна, и перелез через несколько скелетов, которые лежали в обнимку. Неподалеку вспорхнули орлы с букетами цветов.

— С научной точки зрения представляется, что больше всего на свете эти люди желали оказаться в братской могиле! — Здесь на дне казалось, что стены котловины сложены сплошь из напластований трупов.

— Хватит нести вздор, — сказал Клоккманн, — дайте мне послушать музыку, чудесную музыку! — Он едва не плакал от волнения. — Я слышу колокольный звон!

Так, слово за слово, эти прения посреди унылой пустоши еще, чего доброго, закончились бы дракой, — «Да что вы такое говорите, — вскричал Мистериосо. — Тут можно услышать лишь величественное безмолвие смерти!» — если бы зной, горящие брызги раскаленного до бела лунного света, летящие кругами вниз огненные ангельские крылья, сотканные из радужных бликов, не помешали им задержаться здесь подольше.

— Простите, господин профессор — нервы шалят, — сказал Клоккманн примирительным тоном. — Мне правда показалось, что до меня доносятся звуки ангельской музыки, и я дорисовал в воображении летящих зверей, кентавров, морских коньков.

— Здесь только трупы, уважаемый, — со значением сказал Мистериосо. — Я как-никак человек ответственный и свое дело знаю! — Он плюнул на цилиндр и принялся растирать слюну, стараясь начистить тулью до блеска. В пыли свилась кольцами плеть.

Земля была сплошь усеяна окаменелостями, в основном лангустами, раковинами и тому подобным. Попадались тут и прекрасные экземпляры, подчас еще свежие на вид — как будто залитые желе.

Сбоку в ответвляющейся части котловины лежала окаменевшая слониха — мамонтиха со своими окостеневшими детенышами, которые приросли к ее соскам. — Тут им снова преградили путь высокие и широкие, почти непролазные барьеры, изрезанные рваными трещинами и расщелинами. Скальный лабиринт был под завязку забит регалиями власти: державами, почетными мечами, скипетрами и ленными знаменами, которые сыпались из зияющих расселин. Сверху громоздились камни, образуя там и сям башенки или зубцы.

— Янтарь? — спросил Клоккманн.

Горная порода была желто-коричневая, твердая и прозрачная.

— Принюхайтесь, — сказал Мистериосо.

Никакой это был не янтарь! Достаточно было взглянуть на порхающие ленты туалетной бумаги, которые летели со стен этих бастионов — ярмарка! — и застревали среди металлических побрякушек и пустых ночных горшков. В пыли лежала рухнувшая карусель с обвалившейся крышей.

Земля гудела.

— Очень может быть, что все тут вокруг возникло в результате титанического землетрясения! — Мистериосо махнул рукой, указывая на широко раскинувшиеся, опоясанные уступами стены котловины, похожей сейчас на заброшенный дом, из выбитых окон которого сыпался мелкий песчаник — а может, это была пшенная каша?

До них доносились монотонные, прерывистые гудки кораблей, глухие, хрипловатые звуки, которые сливались в заунывный дуэт с гулом земли.

— До этого звуки были совсем другие, — подивился Клоккманн.

Они добрались до подножия последнего, отвесного барьера, который высился перед ними сплошной, выпуклой стеной. Между базальтовыми блоками этого бастиона, покрытыми красными и черными крапинками, выпирали, как культи, обломки труб, которые ритмично гудели от ветра.

— Да это настоящая крепость, — не на шутку удивился Клоккманн, — прямо цитадель какая-то!

— Минутку! — сказал Мистериосо и спустил штаны.

Неподалеку окаменевшие обезьяны — павианы, красно-бурые гориллы и тщедушные капуцины — падали, тяжело кувыркаясь, с пузатых бастионов. Пушечные стволы оказались на поверку обрубками фабричных труб, канализационными коллекторами, которые тянулись к ослепительно голубому небу из монолитного фундамента крепости.

Мистериосо, уже во всеоружии, безучастно двинулся к глубокому вырубленному в скале желобу, который вел ввысь вдоль крепости. Над их головами, на головокружительной высоте торчали во все стороны канализационные трубы, с которых падали капли. Профессор медленно ступал впереди. Солнечное излучение здесь наверху не ослабело, а скорее наоборот — поляризовалось еще сильнее: на небе ни облачка! Погода как на высокогорье!

Сбоку за обрывистыми краями прохода, над которыми роились светлячки, лежало глубокое ущелье, дно которого было скрыто за каким-то выступом, напоминающим горб. На нем высились величественные руины собора.

В разрушенных нефах под обвалившимися куполами валялись разбитые якоря, облепленные осклизлыми трупами. Толстые мачты вздымались из волн щебня. Местами все было черно от мертвых тел; они лежали грудами, как тараканы. Казалось, от обломков расколовшихся колоколов исходил зловещий гул — вон оттуда! Он был слышен совершенно отчетливо! На сей раз Клоккманн умолчал о том, что ему послышалось, но Мистериосо все равно ухмыльнулся.

Кое-где в колоннадах еще развевались изодранные паруса и тенты. В куче мусора, заодно со стрельчатыми окнами, вимпергами и стременами, лежало, как огромный штурвал, окно-роза. Увешанные одеждами канаты тянулись снизу к гребням разрушенных стен. Эта обитель отчаяния уже зарастала зеленым кустарником вперемежку с горными соснами.

— Благодарю вас за то, что согласились меня сопровождать, — громко сказал Мистериосо, — вы и представить себе не можете…

Но Клоккманн его не слушал, ибо им целиком завладела одна мысль, одна идея, сверкнувшая у него в голове: да что там такое творится?

За базиликой простирался широкий холмистый склон, спускавшийся в долину, загроможденную гробницами и аркадами могильных склепов. Внизу среди необозримых братских могил текла широкая черная река.

Вонь ужасная.

Вода была такая черная, что в ней даже не отражался солнечный свет. Плавно и мерно катились волны.

Они двинулись под гору. По долине, словно хорошо прожаренные сосиски или куски филе, были разбросаны трупы: уж не от этого ли зрелища таинственной реки, несущей свои воды среди бесчисленных братских могил, Клоккманн совсем потерял голову? — Он достал свою записную книжку и принялся писать.

— Запишу-ка я всех скопом, — сказал он, — живых и мертвых! Хотя бы для пробы, — добавил он. — А это идея!!! Живых и мертвых!

Значит, живые и мертвые: нам, тем, от чьего имени мы ведем этот рассказ, кажется, что это уже чересчур. Мы от души желаем Клоккманну поставить рекорд, у нас нет к нему ни капли зависти. Иные читатели, возможно, успели полюбить Клоккманна, сроднились с ним: они наверняка решат, что мы видим в нем соперника, или скажут, что у него солнечный удар. С полным на то основанием они потребуют проявить подобающее уважение к столь неутомимому персонажу. Но разве в наших интересах его дискредитировать? Какой нам от этого толк? Не рискуем ли мы из-за этого оказаться в двусмысленном и весьма щекотливом положении? Мы ведь рассчитывали на то, что Клоккманн чувствует и мыслит адекватно: в самом деле, что нам проку в том, что он спятил!

Печные трубы, комары, волоски щетины, спасательные шлюпки, сигнальные фонари, тросы, чемоданы, кофейные зерна, алмазы, сливы сорта ренклод, зловонные бомбы, пальто, половики, рожки для обуви, душевые сетки, колодки для снимания сапог, унитазы, ванны с мочалками, туалетные утята, блуждающие почки, тюбики с кремом, медицинские весы, трусы, использованные простыни, наждачная бумага, галстуки, ногти, шнурки для обуви, трости, пивные кружки, нарезанные колечками анчоусы, сардины, мокрицы, клещи, клопы, осы, вши, блохи, скрипки, флейты, бактерии, вирусы, солитеры, навозные жуки, торговые киоски, сковороды, тарелки, ложки, вилки, жестянки из-под крема для обуви, ременные пряжки, мундиры, висельные веревки, охотничьи ножи, вагончики канатной дороги, пепельницы, рододендроны, шилья для чистки курительных трубок — все это — и еще многое другое — лежало на подкладке из плоти, черепов, костей и падали в круглой долине.