— Много хотите! — говорит Камбер.

— Как это много?! — отвечают парни. — Жнет, как косилка, молотит, как молотилка.

— Все равно много! — говорит дядя Ваня.

— Как это много? Если будет корова, рынок будет завален маслом и молоком.

— Все равно много! — говорит Атанас.

— Как это много? Она и стога мечет, и копны ставит. Ее копна и десять лет простоит, десяти капель дождя не попадет на колосья.

Ну, как не дать триста левов? Дал я. Разве это выкуп за Елену? Открыли широко ворота. Гости заполнили двор. Сейчас мне положено толкнуть дверь, да так, чтобы сама открылась. Я толкнул, но она не шевельнулась. Слышу голоса:

— Слабоват, милый, силенок не хватает.

Я второй раз толкаю. Дверь отскочила, затрещала от мальчишеской силы. Музыканты подхватили тонкую мелодию, женщины заплакали. Наши плачут — моей молодости им жалко, а Еленины — силы ее жалко, что ребенку достается. Тетя Тонка неотлучно стоит рядом со мной и все повторяет:

— Не бойся, милый; ничего, что большая. И лошадь большая, да ее укрощают.

В комнате только одно маленькое оконце, поэтому горят три керосиновые лампы. При их свете Елена кажется раскаленной, а я, наверно, похож на фитиль. Стал я раздавать подарки. Кому ножичек, кому зеркальце, гребешок, а ее матери я подарил кожаные тапки и сказал:

— Вам подарок, что вы меня яичницей угощали.

— Будь здоров, зятек, — ответила она, — но смотри ешь побольше да расти поскорей, а то ведь бить тебя будет моя дочка.

Ну вот опять меня подколола. Подарки все подарены, песни все перепеты. Прошло и прощание невесты с матерью и отцом, с братьями и сестрами. Ох, уж это прощание, оно тяжелее всего. И женщины, и мужчины плачут.

Я услышал, как их собака воет за домом. И она плачет по Елене. Наверно, и Елена, как моя сестренка, давала собаке куски повкуснее. Кто-то крикнул:

— Давайте, пора выводить невесту!

Парни встали возле приданого, выкуп ждут. Уже не триста, а пятьсот левов — корову купить можно. Но я дал. Все аж ахнули, что я даже не торговался. За Елену я и дом готов отдать, а денег разве мне жалко! Стали переносить приданое. И откуда парни наломали столько веток? Наши переносят приданое, а их хлещут. Но никто даже не ойкнул. Кто же не подчинялся этому суровому свадебному закону? Елена вроде бы небогатая невеста, а телега наполнилась. Камбер подхватил поводья, выкрашенные хной, и повел волов, в пестрой сбруе, с подвешенными амулетами. Других волов у такой невесты и быть не могло. Камберу поднесли большой глиняный ковш. Все ждали, что он скажет. И мне было любопытно: неужели он сможет сказать больше двух слов? Я смотрю на него, скулы у него задвигались, и он крикнул громко:

— Эй, гости, я выпью девять глотков, чтоб на девятый месяц невеста принесла близнецов. Ударю ковшом об оглоблю, и на сколько кусков он разобьется, столько детишек чтоб у них было.

И жахнул он ковш со всей своей, Камберовой, силы, да так, что на тысячу кусочков он рассыпался. Камбер дернул поводья, волы потащили повозку. Женщины запели. Доехали мы до церкви. Вошли. Поп сделал то, что я уже сказал вначале. Выходим. Камбер целую обойму в воздух пустил. Подъезжаем к нашим воротам. Они были не закрыты, а широко распахнуты, видно было, что давно уже они ждут, что невеста войдет в этот дом. Стол накрыли под старым тутовым деревом. Мой взгляд упал на косяк сарая, и я насчитал на нем шестнадцать отметин, которые делал мой отец каждый год большим ножом над моей головой, чтобы видеть, насколько я вырос. Мне стало себя жалко, захотелось плакать, но было стыдно. Музыканты остановились. Начались тосты родственников жениха с подарками невесте. Музыкант, который вел свадьбу, взял топор, тот самый топор, что отец все точил, наклонился над кумом. Что тот пообещал, не было слышно, но музыкант подошел к тому самому косяку и хрястнул топором по моим отметинам. Полетели щепки, дом задрожал. Одним замахом ушли мои детские и юношеские годы.

— Невеста, твой кум тебе дарит овцу с овечкой. Как пройдешь мимо этого косяка, смотри на эти отметины и не забывай о подарке, а как встретишь кума, наклони голову и уступи дорогу.

Хрясь!

— Невеста, свекр тебе дарит большое поле. Как запоешь, чтоб тебя в селе было слышно!

Хрясь!

— Невеста, Камбер тебе дарит буйволицу с белым пятном на лбу, чтобы молоко и масло в доме не переводились…

Хрясь!

— Невеста, свекровь тебе дарит восемнадцать косичек, у нее когда-то отрезанных, и золотую монету.

И так до конца застолья гремел топор. Заплясали смешанное хоро. Мужчины пляшут рядом со своими женами. Музыканты поют двусмысленные песни. Смотрю — мама опять плачет. Милая, она, наверно, думает, что наутро невеста сбежит. Тетя Тонка дает мне последние наставления:

— Только не торопись, сынок, чтобы не рассердить жену.

Интересно, почему это только мне она дает советы, как будто Елена уже сто раз была в невестах. Или, может, потому что она старше?

Пропели петухи, отметили полночь. Раздался пьяный голос:

— Хочу ракии!

Музыканты заиграли мелодию «Сладкая ракия». Тетя Тонка повела нас, закрыла в маленькой комнатке, и последним ее напутствием было:

— Только смотри не засни, сынок.

Комнатка была маленькая, а мне показалась еще меньше. Дай мне поле вспахать — вспашу, хоро водить до рассвета — поведу. А вот в таком свадебном хороводе кто плясал? Я ни целоваться не умел, ни о чем говорить не знал. И даже если бы мы затеяли бороться, она бы меня одной рукой свалила. И вот думаю: мужик я или ребенок? А она при свете керосиновой лампы опять показалась мне раскаленной.

Я скинул штаны — и под одеяло. Она начала снимать свои побрякушки. Да были бы одна-две, а то ведь — целая куча. И на каждой нитке есть золотая или серебряная монета. Их дарят самые близкие родственники. Сложила свои побрякушки в шкатулку для ниток. Принялась снимать юбки. Одну, вторую, и осталась в шитой шелком сорочке. Одна грудь вывалилась, как оброненная. Елена поглядела в мою сторону. Увидела, что я на нее смотрю.

— Закройся, — говорит, — мне стыдно!

Я и без того был перепуган, укрылся с головой, будто она мне сказала «спи», и заснул. В какой-то момент слышу, кто-то кулаками молотит в дверь и тот самый пьяный голос еще горластее орет:

— Сладкой ракии хочу!

Я вскакиваю, будто ударенный прялкой по темечку, и кричу:

— Елена, дай штаны!

Она бросила мне их в ноги и в раздражении:

— На, бери! Только тебе-то они зачем?

— Сладкой ракии хочу! — орет тот тип еще громче.

Я открываю дверь. Входит тетя Тонка, веселая, улыбающаяся:

— Ну, сынок, как?

— Да я, тетя, заснул…

— Как же так, сынок? — Она повернулась к Елене. — Ты не обижайся, милая. Сама видишь, ребенок еще. А накануне всю ночь хороводы водил, устал. Подожди, милая. Не этой ночью, так следующей. А то и год ждать придется. Женитьба — в наказание человеку. Ты же знаешь, его отец бедный, овец пришлось заколоть и корову. Если ты сейчас уйдешь, нам на люди глаз не показать. Подожди, милая. Не делай из нас посмешища. — Повернулась ко мне. — Ну, что ж нам теперь делать, сынок? Где честь невесты?

— У нее, тетя…

— Знаю, что у нее, а ты должен был у нее взять.

— Я ж тебе сказал, что заснул. Рано рассвело.

— Поняла я, что заснул. Только бы и сегодня вечером не заснул. А сейчас оторви от моего кушака кусочек бахромы, она красная, сойдет за честь невесты.

Руки-то у меня крепкие, я не один, а три кусочка оторвал, даже и кушак порвал. Тетя выходит, притворившись веселой, подпрыгивает на одной ноге и припевает:

— Невеста честная, невеста честная…

А тот пьяный голос еще громче орет:

— Сладкой ракии хочу!

Тетя подает ему бутылку, он отхлебывает.

— Ух, хороша, все нутро обожгла, сладкая.

Я-то не знаю, насколько она сладкая, но улыбаюсь, будто я ее делал!

Так что, дорогой читатель, у меня было венчание, но не было брачной ночи. С тех пор миновали десятки лет. Та, что была Еленой Благоевой, теперь бабушка Елена. Как услышит — свадьбу где играют, слезу обронит, а зайдет речь о штанах, не пропустит мне сказать: