Чумак, как напуганный зверь, поджал хвост и скрылся. Я прямо влюбился в Камбера. Простил ему все наши обиды из-за сестренки. Снова стали поднимать шумные тосты, но ссора все-таки убавила радости. На следующее утро двор заполонили женщины. Пришли посмотреть подарок Елены. Я пыжился, угощал всех вином из глиняного черпака. Слушая похвалы Елениному рукоделию, я чувствовал, как тело наливается: и я расту как на дрожжах.

Чумак исчез, и отец снова взялся жевать табак. Отпустил бороду, как тердемский поп, и мы поняли, что озабочен. Заботы заели. О долге ли думать, о свадьбе ли, или о том, как добыть разрешение на венчание?

А если свадьба не состоится в ближайшие пятнадцать дней, поползут слухи: почему да отчего? — а про меня кто слово доброе может сказать Елене, я как младший брат мужа рядом с ней.

В пятницу сватов заслали, в воскресенье вечером я должен был проводить ее к колодцу. Смотрю в окно, все идут туда, а обратно никто не возвращается. Понимаю, что все ждут, чтобы посмотреть, насколько я ниже Елены. И действительно, как только мы, появились, все повернулись к нам. Хоть сквозь землю проваливайся.

Елена идет осторожно, ведра пустые, но не покачнутся, направляемые ее мягким шагом. Жак по ковру ступает. Подходим. Поздоровались, как положено. Елена ловко стала наливать ведра. Она всегда так делала, но я не знал. Мала кто из девушек умеет на деревянном крюке воду из колодца поднимать — повернется защелка, и летит ведро на дно колодца. Елена дважды с трехметровой глубины воду поднимала. Я чувствовал, как мне завидуют взрослые парни, а чернявый Митю сказал:

— Ха-ха, посмотрим, щенок, как тебе достанется.

Хорошо, что Елена не слышала, а то бы выпрямила крюк о его рожу. Если я тебе скажу, что она успела наполнить пятьдесят ведер, то на самом деле было сто. Разогнула спину. На лбу серебристая испарина, а щеки румяные, будто кто щипал. Она взяла коромысло, зацепила ведра и легко подняла на плечо. Только пастушка Яневица, та, что победила, когда я родился, могла так. Мы пошли. Я петухом вышагиваю рядом. Приятно мне, хоть и весом был, как ее ведра. А сам думаю: «Вот бы мама меня увидела, порадовалась бы, а то все плачет». Дошли мы до Митрева переулка. Один ее ботинок застрял в грязи. Не опуская коромысла, она наклонилась, вынула ботинок из грязи, наклонилась еще раз, сняла с ноги второй и пошла босиком. Я начал понимать, почему меня мама при жизни отпевала. Ноги у меня были обмотаны в три ряда онучами и все равно закоченели от холода. Мамочка, милая, да это же не девушка, это великанша. Я не знал, какому богу молиться, что мне она досталась. Как я ни старался пройти лужу у плетня, опираясь на палку, чтоб не испачкаться, все же плюхнулся, да так, что и ее обрызгал с ног до головы. И если бы я не был ее женихом, сняла бы она коромысло да так бы надавала, что и живого бы места не осталось. Кто знает почему, но она добродушно улыбнулась и сказала:

— Ладно, ничего, Янко. Спрячу платье в сундук как есть, грязное, чтоб, когда дети вырастут, мы им могли рассказать, как их мать еще невестой как-то зимой шла босиком, а их отец окатил ее грязью.

От радости рот у меня растянулся до ушей, но я подумал про себя: «С этой женщиной шутки плохи. Детей от меня потребует, а как их делают-то?»

Входим в дом. Взгляд ее матери падает на мои забрызганные штаны.

— Вот так жених, — говорит, — ты жених или дитя малое? Не за что было тебе и яичницу готовить.

Лучше бы она пощечину мне дала, чем эти слова мне от нее слышать.

— Мама, ты же знаешь, — вступилась Елена, — по нашим переулкам человек когда идет, даже если летать умеет, все равно перепачкается.

«Ты смотри, — подумал я, — она ведь добрая, а я ее боялся». Мать накрыла на стол. Я решил помыть руки, она смеется:

— Елена, полей ему из кувшина, пусть помоет свои купеческие руки. У них учителя живут, так вот и он по-городскому.

Елена мне поливает, а мне взвыть хочется от ледяной воды. Но мать мне так наказала, чтобы я помыл руки, прежде чем садиться за стол, и чтобы на еду не набрасывался. Сели мы за стол. Елена подала мне на колени полотенце, а мать и говорит ей:

— Дочка, зачем же на грязь да полотенце?! — Снова пустила шпильку. Я поклевал, поклевал и оставил ложку.

— Ешь, ешь, зятек, голод в работе не помощник.

— Ну, молодые, приготовила я вам комнату, идите поговорите о свадьбе.

Ясно, решил, старуха нашу сторону держит. Сердце у меня в горле застучало. Иду я в комнату, а ноги у меня подкашиваются, как у гусенка, который учится траву щипать. Вошли. Елена выскочила, вернулась с какой-то пряжей и сунула мне ее в руки, чтобы я держал, а она стала ее в клубок сматывать. Смотала один клубок, взялась за другой. Я и говорю:

— У меня руки устали.

А она мне, улыбаясь:

— Ну, уж если у тебя от этой работы руки болят, как же тогда от другой?

Ну вот, и она надо мной смеется. Один день жениховства показался мне, как три дня. Не знаю, ни что делать, ни что говорить. Я слышал, что взрослые парни целовались. А как я ей скажу: «Елена, давай я тебя поцелую»? А если она мне засветит этой своей лапищей, рожа у меня будет — мама не узнает.

Мой отец дал попу двести левов, и я вырос на два года. Кому бы мне дать еще двести левов, чтоб подрасти хотя бы до ее плеча. Но вот стало смеркаться, скотину с реки пригнали, и я пошел. Елена проводила меня до калитки и передала привет моей матери. Я на повороте обернулся, ведь я же влюбленный, и помахал ей рукой, но она не подняла руки, и я понял, что задумалась она: как же со мной жить будет?

Мать, наверно, беспокоилась, как я там у невесты. Ждала меня у калитки такая радостная. Я подумал, что мне улыбается, а оказывается, пришел из Сюлменчева дядя Марко, дал отцу десять тысяч левов, и он заплатил долг Чумаку.

До свадьбы оставались считанные дни. У мамы глаза распухли от слез. Однажды утром отец исчез. Мы догадались, что он пошел искать музыкантов. В среду уехал, в субботу уже их привез. Как заиграли, все село собралось послушать ябылковских музыкантов. Певец-скрипач завел песню о бритье на свадьбу. Все столпились посмотреть, как будут брить жениха. Целое ведро воды согрели. Камбер намыливал меня лошадиным хвостом, не обращая внимания ни на рот, ни на нос, ни на глаза. Я пыхтел, как поросенок в просе. А он все хлестал. Мама и сестренка встали рядом, приготовились петь. Кларнетист подхватил очень тонко, высоко, будто камень выше сосны бросает. За ним — сестренка и мама. Камбер начал меня скоблить бритвой времен Балканской войны. Но лицу-яйцу брадобрей не нужен. Сестренка поет и плачет. Мамин голос еле слышен. Я, как увидел, что женщины и девушки плачут, и сам расплакался. Камбер смыл пену с моего лица. Тут завалили меня подарками. Я почувствовал, что слабею. Мама меня обняла и не отходит. Опять все в плач ударились. Хорошо, что музыка заиграла. И еще хорошо, что лучше меня никто не умел вести хоро. Ваклю, которого любила сестренка, меня научил. Мама сбегала в дом и вынесла золотую монету. Я услышал за спиной голоса: «Если выдержит это хоро, выдержит и завтра вечером Елену…»

Как мне было страшно! А от разговоров этих я еще больше испугался. Всю ночь я водил хоро. Уже звезды стали исчезать на рассвете. В какой-то момент мама подошла ко мне:

— Сынок, пляскам конца-края нет. Ляг поспи, а то завтра вечером что будешь делать?

Я будто не слышал, еще быстрее повел хоро. На рассвете тетя Тонка поставила мне помету над бровями — знак, что я уже не среди холостых. Мама, как увидела меня с пометой, снова расплакалась.

К обеду и на дворе, и на гумне собралось много народу. Камбер привел своих волов, а то наши не смогут вытянуть повозку из Елениного переулка. Женщины-певицы расселись в повозке и запели. Вокруг повозки всадники на лошадях скачут. Гости пляшут, а лошади, уже в пене, того больше. Наездники наклоняются, и кум им кладет деньги под шапку. Подъехали мы к Елениным воротам. Парни, вставшие стеной, требуют выкуп. Один требует сто, другой двести, третий триста левов.