Восемнадцатого июня серьезный провал французов доставил ей глубокую радость. В былые времена княгиня не скрывала бы своего ликования. Теперь, когда перед ее глазами было высоконравственное поведение благородных противников, она ничем не выдавала свою радость, которая могла бы оскорбить тех, кто так самоотверженно ее выхаживал.

Наконец в ее непреклонной душе пробудились совершенно новые чувства. Постоянно соприкасаясь со страданием, сама испытывая жестокие мучения, общаясь со скромными, преданными долгу людьми, она начала ценить добродетели неведомого ей ранее народа.

Она чувствовала теперь все ничтожество внешнего блеска и мишуры, видела изнанку воинской славы и постигала устрашающий антагонизм двух слов, сочетание которых режет слух: война!.. Человечность!..

Но Дама в Черном не сложила оружие. Тяжело раненная, в плену, она не могла принять участия в борьбе. Однако эта женщина оставалась патриоткой до мозга костей, не на жизнь, а на смерть преданной священным интересам своего отечества. Она всем интересовалась и пламенно желала триумфа России. Княгиня теперь ненавидела войну и от всей души хотела, чтобы она поскорее закончилась, правда, при условии, что закончится она блестящей победой ее соотечественников.

Однако новости из Севастополя поступали скверные. Тотлебена тяжело ранили во время штурма двадцатого июня. Лежа в постели и испытывая жестокие боли, он все же руководил строительством оборонительных сооружений.

Поражение, не сломив русских, вызвало у них новый прилив отваги и ожесточения.

Сила огня удвоилась, если это только возможно, вылазка следовала за вылазкой.

Французы спокойно и без видимых усилий отражали все удары, все вылазки русских. Прибегнув к энергичному и красочному словцу Пелисье, можно сказать, что эти смелые атаки одна за другой просто задыхались.

Численный состав проверенных и закаленных частей все уменьшался. Русская армия давно уже была обескровлена. И хотя новобранцев, прибывавших со всех уголков империи, отличала неукротимая храбрость и горячий патриотизм и они были готовы на любые жертвы, пополнение не обладало ни дисциплинированностью, ни боевой закалкой, ни выносливостью, с которой переносили усталость и лишения солдаты англо-французской армии.

Начал свирепствовать голод. Издали приказ, вдвое уменьшавший и без того скудный рацион[242] русских.

«Разрушение союзниками государственных складов на Азовском море заставило пойти на эту крайнюю меру. Мельниц слишком мало, их не хватает, чтобы удовлетворить требования военной администрации. Пришлось запросить муку у губернаторов Екатеринослава, Воронежа, Харькова, Курска и доставлять ее за триста, затем за шестьсот и, наконец, за девятьсот и тысячу километров, да еще в каких условиях! Ее везли по единственной, к тому же немощеной, дороге на Перекоп, а потом из Перекопа — на Симферополь по таким разбитым дорогам, что телеги с провиантом проводили в пути больше месяца, а почтовые повозки — не меньше десяти дней, преодолевая расстояние в каких-то сто шестьдесят километров. Оставался еще отрезок пути между Симферополем и Севастополем; ценой нечеловеческого труда и громадных расходов удалось выкопать траншею, соединившую два города. Из-за этих трудностей, из-за медленной транспортировки часть припасов терялась в дороге, а часть провианта и фуража съедали по дороге возчики и тягловые лошади. Русская армия находилась в очень тяжелом положении», — говорится в одном солидном французском исследовании.

К тому же армию снова стала косить холера, уносившая множество жизней защитников Севастополя.

Противоборствующие стороны — и та и другая — хотели поскорее покончить с войной. Чувствовалось, что вот-вот развернутся серьезные операции.

Англичане, сардинцы и французы требовали штурма. Русские, настроенные сопротивляться до конца, готовились к безнадежному сражению. Ослабленные голодом, снедаемые болезнями, часто под огнем, они осуществляли два гигантских проекта фортификационных[243] работ, один из которых своей безрассудной дерзостью в самом деле производил сильное впечатление.

Сначала они соорудили вторую линию укреплений позади Большого и Малого редана на подступах к Малахову кургану. Насыпи, ходы сообщения, казематы, укрепленные бревнами, брустверы с бойницами — все это возводилось под страшным огнем, без передышки, изможденными землекопами и солдатами, которые перемежали выстрелами удары кирки.

Если французы и их союзники захватят — какой ценой! — первую линию, если они форсируют вторую, если они прорвут заслон из человеческих тел, если, наконец, будет потеряно все, кроме чести, лишь тогда те, кто не сложил голову в последней схватке, позволят себе отступить.

Окруженные с трех сторон, русские могли отступить только на север. Но для этого им надо было пересечь — со всем оружием, артиллерией, боеприпасами и прочим багажом — Большой рейд, морской залив шириной около километра, точнее, девятьсот шестьдесят метров.

Что же делать? Гений Тотлебена, преемником которого был назначен генерал Букмейер, нашел выход из положения. Русские построили мост на подвижных опорах из бревен. Мост шириной в пять с половиной метров начали сооружать сразу с двух концов. На севере он начинался у форта Михаила, на юге упирался в форт Николая, и, невзирая на бомбы, ядра, ракеты, невзирая на прибой, зыбь и удары волн, две части моста сближались и наконец соединились.

На это ушло двадцать дней и двадцать ночей сверхчеловеческих усилий.

Дама в Черном знала об этом, во всяком случае в общих чертах, как знали все во французском лагере, несмотря на меры предосторожности, принятые русскими. Донесения шпионов и наблюдения стрелков на аванпостах сводили эти меры на нет. Дама в Черном инстинктивно чувствовала также, что надвигаются серьезные события. Разрываясь между страхом и надеждой, она цепенела в тревожном ожидании, пока не произошло нечто беспримерное, заставившее ее на какое-то время забыть обо всем, даже о тяжком положении святой Руси.

В этот день радостное оживление охватило лагерь. Солдаты носились, размахивая листками бумаги, собирались маленькими группками, обменивались короткими репликами, потом взволнованно читали и перечитывали письма. Почтари, нагруженные корреспонденцией, с раздувшимися сумками, обходили позиции и быстро раздавали письма. Генералы, офицеры, простые солдаты проявляли одинаковую, немного лихорадочную поспешность, и радость их переливалась через край — во взглядах, жестах, восклицаниях.

Прибыла почта из Франции!.. Почта с вестями о близких, а также награды, повышения, переводы и милые пустяки, от которых сильнее бились сердца суровых воинов.

Сержант-письмоносец Первого батальона вручил Буффарику большой конверт, приговаривая:

— Держи, старина, письмо из дома… с тебя причитается.

— Само собой, голубчик! Ставлю выпивку и закусь, какую пожелаешь!

— Договорились! Ты — славный малый!..

Маркитант разглядел адрес, написанный большими размашистыми буквами, и добавил:

— Да это нашей доченьке… вот уж запоет, как жаворонок на рассвете… Пока! Я бегу в лазарет.

Буффарик быстрым шагом направился к бараку, где у постели Дамы в Черном всегда находилась Роза. Дверь из-за жары была широко распахнута. Марселец окинул быстрым взглядом свой мундир и, кашлянув, чтобы дать о себе знать, вошел в комнату.

Дама в Черном, бледная, с лихорадочно горящими глазами, сидела в постели, опираясь на подложенные под голову и плечи подушки. Справа от нее стояла мамаша Буффарик с чашкой бульона в руке, слева — Роза, вооружившись жестяной ложкой, кормила больную этим ароматным бульоном, приготовленным, да как старательно, самой маркитанткой.

— Ну же, мадам, еще глоточек, — приговаривала мамаша Буффарик. — Один глоточек! Он сам проскочит вам в горлышко! Вам это очень полезно.

Ласково и бережно, смягчив даже свой грубый эльзасский акцент, она уговаривала больную, и в голосе ее звучала материнская нежность.