— Нет, месье Жан, это я!..

Зуав узнал этот голос, обычно певучий и звонкий, а сейчас приглушенный, донесшийся из-за решетки, как чарующая мелодия. И Оторва вне себя от радости прошептал:

— Роза!.. Мадемуазель Роза!.. Ах, я так счастлив…

И девичий голосок с ноткой лукавства ответил:

— Мой бедный друг!.. Вы счастливы?.. Неужели?.. Вы не слишком взыскательны!

— Да, да, я безумно счастлив… ведь вы здесь, рядом со мной… Вы пришли несмотря ни на что… Ночь… усталость… опасность… Вы, быть может, одна…

— Одна!.. Конечно, одна… Подумаешь, какая заслуга.

— О, мог ли я надеяться на это!

— Жан! Ведь мы обязаны вам жизнью. Признательность и породила в моей душе бесконечную нежность… любовь, во имя которой я помогу вам бежать.

— Роза!.. Дорогая Роза!.. О, я дрожу при мысли о том, что вы одна шли через Камыш… это скопище мерзавцев… что вы подвергаетесь здесь смертельной опасности… Подумайте — повсюду стоят часовые с оружием наготове… малейший шорох, и они стреляют.

— С этой стороны часовых нет.

— Правда?

— Бежать будет не так уж трудно. А что касается нечестивцев из Камыша, они опасны для женщин, но приставать к зуаву не посмеют.

— К зуаву?..

Девушка прервала его звонким смехом:

— Разумеется!.. Вы не знаете… вы меня не видите… Так вот: я скинула и шляпу, и юбку, и корсаж и облачилась в военную форму моего брата Тонтона, на пояске у меня кинжал мамаши Буффарик, на плече Дружок, ваш верный карабин, а на спине — ваш мешок.

— О, Господи!.. Все снаряжение!.. Да оно, верно, раздавило вас своей тяжестью!

— В самом деле, мне было тяжеловато, и я с удовольствием избавлюсь от вашего боевого снаряжения, которое наш друг Питух с таинственным видом притащил к нам в лавку. Зато эта героическая экипировка служила мне неплохой защитой!

— Проклятая темнота! Я не могу вас рассмотреть. Вы, наверное, выглядите восхитительно.

— Наоборот — будь благословенна темнота! Она поможет вам бежать. А выгляжу я страшно. Но комплименты в сторону! Нам слишком дорого время. Итак, мы придумали все это втроем — мама, Тонтон и я. Папа не знает или делает вид, что не знает о нашей затее… Его нельзя впутывать. Начальники, настроенные против вас, тотчас заподозрили бы именно его.

— Да, — грустно подхватил Оторва. — Даже кебир поверил, что я — подлец… а вы…

— Он слушает голос разума, а мы — сердца. Разум часто ошибается, а сердце — никогда! Но послушайте: мы снова болтаем и теряем время…

— Если б вы знали, какая это радость — слушать вас…

— Помолчите… не прерывайте меня… Итак, папа, который ничего не знает, оставил на виду напильник и ножовку, которую взял взаймы у командира оружейников. Я подобрала их — вот они! Кроме того, папа раздобыл пароль и отзыв и со своим обычным насмешливо-невозмутимым видом сумел, не называя их прямо, в то же время сообщить их мне — для этого он рассказал хороший провансальский анекдот…

— И какие же это слова?

— Честь… Доблесть!..

— Роза, милая Роза, ваша бесконечная доброта, ваша веселая храбрость трогают меня до слез…

— Тише!.. Я слышу чьи-то шаги.

С бьющимися сердцами, затаив дыхание, молодые люди застыли на месте, он — держась за прутья и не отрывая взгляда от тонкого силуэта, едва различимого в ночной мгле; она — прижавшись к брустверу.

Прошло пять долгих тревожных минут, и Роза проговорила почти шепотом:

— В вашем мешке есть провизия, но немного. Надо будет принести еще, если ваше отсутствие затянется.

— Верно, заранее не рассчитаешь… Но как вы сумели обо всем позаботиться!.. Я думаю пока укрыться на севастопольском кладбище.

— Хорошо! Туда ночью закинут провизию и там же, если появятся какие-то неотложные сведения, вам дадут о них знать.

— В двадцати шагах от ворот, справа, у стены, в яме.

— Прекрасно! А теперь, дорогой Жан, за дело! В путь! Защищайте вашу честь — она ведь и моя. Боритесь за ваше счастье — и оно будет нашим! В путь! И возвращайтесь отмщенным и счастливым, а я всей душой буду с вами.

Оторва не успел ответить на эти слова, исполненные любви и отваги.

Прелестная девушка с трудом нашла в себе силы прервать радость этого нежного свидания. Она осторожно спустилась с бруствера, крадучись прошла вдоль сооружений бастиона, тенью проскользнула мимо сонных часовых и благополучно выбралась на херсонесскую дорогу, ведущую в расположение французского резерва.

Оторва, оставшись один, испустил глубокий вздох. Он хотел бы сказать Розе, какая нежность переполняет его сердце, как он восхищен ее преданностью, какую безмерную силу черпает в любви! Однако, тряхнув головой, Жан сказал себе вполголоса:

— Да, она права… Я должен действовать и должен победить.

Зуав по-прежнему держал в руке ножовку и напильник, полученные от Розы. Он положил напильник на стол, у своих ног, решительно взялся за ножовку и начал пилить железный прут. Инструмент ему достался прочный и удобный. Молодой человек двигался вперед и назад легко, без шума и толчков. Зубцы без труда вгрызались в металл.

— Режется, как свинец! — проговорил восхищенный Оторва.

Через полчаса прут снизу аккуратно срезался.

— Теперь наверху, — пробормотал зуав, поднимаясь на цыпочки.

Работать в таком положении оказалось труднее, но после часовых усилий прут был спилен и в верхней части!

Часы главного штаба с площади Камыша пробили одиннадцать.

Оторва прикинул, что через полчаса будет смена часовых и что следовало трогаться в путь.

Жан положил в один карман ножовку и напильник, в другой — пистолет кебира, рассудив про себя: «Он заряжен. В случае чего, пригодится».

Зуав схватился за прутья, соседние с тем, что он вырезал, и ловко подтянулся. Расстояние между прутьями позволило ему протолкнуть свои могучие плечи. С бесконечными предосторожностями он втиснулся в отверстие, пролез и наконец, весь исцарапанный, выбрался из проклятой амбразуры.

Вот он очутился на гребне бруствера.

«Уф! Пришлось-таки потрудиться!.. Еще немного, и я застрял бы там, как кролик в капкане!»

Жан нашарил рукой свой мешок и карабин и растроганно пробормотал:

— Здесь поклажи на хорошего мула… или хорошего зуава! В одном мешке семьдесят фунтов… и Роза тащила всю эту тяжесть! О, милая, преданная душа… как она добра и как я ее люблю!

Молодой человек приладил лямки мешка на плечи, взял Дружка за ствол и пустился в путь по гребню укреплений.

Вниз он добрался без помех и с бьющимся сердцем выждал несколько минут, опасаясь услышать оклик часового, а вслед за ним получить предусмотренную уставом пулю в лоб.

Но нет. Все было спокойно. Часовые знали, что поблизости, у самого берега, маневрировали корабли, и, значит, с этой стороны никакие опасности не грозили.

Оторва хорошо знал местность. Он помнил, что узкая тропинка шла по берегу бухты и, обогнув выдвинутые вперед укрепления, уходила в глубь суши.

Беглец ступил на тропинку длиной около трехсот метров и, распластавшись на влажной земле, пополз вперед, точно улитка с домиком на спине.

Проклятье! Ему предстояло проползти, метр за метром, эту тропинку, не подняв тревоги. Иначе, прощай реванш, прощай отмщение, прощай доброе имя!

И Оторва, неутомимый бегун, герой множества стычек и сражений, гордость Второго зуавского полка, полз, как слизняк, толкая перед собой, на расстоянии вытянутой руки, карабин, подтягивался на локтях и коленях, преодолевал по двадцать сантиметров.

Скорость его передвижения не превышала пяти метров в минуту… На триста метров он потратил, не отвлекаясь, целый час!

Вы спросите, быть может, почему Оторва так мучился, когда он мог подойти к любому часовому и обменяться с ним паролем, который ему дала Роза.

Однако Жан не был так же рассудителен, как отважен, и это немалая заслуга. Он прекрасно знал, что, если часовой что-то заподозрит, пароль не спасет. Солдат вызовет старшего по посту. Если тот найдет человека подозрительным, то отошлет его к своему начальству.