Поскольку у него не было спичек — большой редкости в ту пору, — он пользовался огнивом и кремнем. Быстро запалив кусочек трута[126], подул на него, чтобы тот лучше разгорелся, нащупал нижнюю ступеньку, нашел пальцами крупинки пороха и решительно, ни секунды не колеблясь, положил на них раскаленный трут.

П-ш-ш-ш!.. Вспыхнул яркий огонь, раздалось шипение и пронзительный свист.

Огонь молниеносно взбежал зигзагом по каменным ступеням, достиг площадки, и в ту же секунду вслед за ослепительной вспышкой раздался раскатистый грохот. Свет, огонь и дым заполнили всю верхнюю часть погреба, и в то же время произошел сильнейший выхлоп газа.

Оторва не успел отскочить. Единственное, что ему удалось, — это прикрыть руками лицо. Словно подхваченный ураганом, он покатился кувырком, оглушенный, быть может, убитый взрывом.

Прошла минута — зуав не шевелился.

Но дверь была выбита. И из погреба теперь образовался выход. Там наверху слышалось какое-то движение… кто-то бежал… несколько зуавов… у одного в руках факел… впереди Буффарик.

Старый сержант наткнулся на неподвижное тело. Он узнал друга, и из его груди вырвался не то рык, не то рыдание.

— Оторва!.. О-о, несчастный!

Маркитант взял Жана на руки, как ребенка, и понес с криком:

— Ты не умер… Мой голубок… О, тысяча чертей… ты не умер… скажи хоть слово…

И Оторва едва прохрипел угасающим голосом:

— Под домом… мина… двадцать тонн… пороха… все взлетит на воздух… спасайтесь, кто может… я рассчитался… прощай…

Буффарика, известного своей отвагой, от этих слов бросило в дрожь — он понял, сколь серьезна была нависшая над французами опасность.

Он еще крепче охватил тело своего друга и с криком стал подниматься по каменной лестнице:

— Тревога! Тревога! Дом сейчас взлетит…

Его товарищи уже бежали по коридорам, вызывая всюду страшную сумятицу.

Отовсюду неслись тревожные возгласы:

— Тревога!.. Тревога!.. Дом сейчас взлетит!

Буффарик вытащил Оторву на улицу — молодой человек оставался неподвижен и безгласен, как труп, руки его оказались ужасно обожжены, борода опалена, ожоги имелись и на лице, под вспухшими веками не было видно глаз. Его трудно было узнать.

На крики сержанта прибежали, предчувствуя несчастье, мамаша Буффарик и Роза. Увидев Оторву, девушка издала душераздирающий вопль:

— О-о-о, Жан… мой бедный Жан! Вот как нам суждено было встретиться!

— Он спас нас всех!.. Еще раз спас… ценой своей жизни! — сквозь рыдания с трудом произнес старый вояка. — Иди сюда, Роза, дитя мое… Давай положим его туда, под этот платан[127].

— Иду, отец… Иду! Мы спасем его, правда?

Мамаша Буффарик, женщина энергичная и хладнокровная, не теряя времени принесла брезентовое ведро с водой и чистые бинты, чтобы тут же сделать первую перевязку.

Роза поддерживала голову раненого, которого Буффарик нес сквозь толпу убегавших во все стороны солдат.

Тревога распространялась с молниеносной быстротой, вызывая то невыразимое словами смятение, ту панику, которой поддаются порой даже самые закаленные в боях войсковые части.

Полуодетые, многие босиком, зуавы бежали, унося провиант, подхватив свои мешки, путаясь в амуниции[128]. Звякали бидоны, гремели ведра, звенели котелки, кричали люди, фыркали лошади — словом, суматоха поднялась такая, что со стороны это было бы ужасно смешно.

Доктор Фельц выскочил из лазарета с криком:

— Раненые! Раненые! Помогите, ребята!

Ну и ну — ведь правда, забыли о раненых!.. К счастью, ненадолго.

Солдаты возвратились бегом, чтобы спасти своих несчастных изувеченных товарищей. Ведь это святая заповедь! Солдаты готовы пройти сквозь огонь, броситься на тройной ряд штыков, пренебречь смертельной опасностью, но свой долг они выполнят.

Раненых эвакуировали невероятно быстро и в то же время бережно и осторожно.

Тем временем генералы, полковники, штабные офицеры вышли, сохраняя спокойствие, из зала, где они заседали. Последним покинул его маршал, которого вынесли на матрасе четверо зуавов.

До этой минуты невозможно было понять, что же, в сущности, произошло, нельзя было ни выяснить что-либо, ни разобраться, ни обдумать происшедшее.

Раздался взрыв, а чуть позже люди увидели, как сержант Буффарик бежит, держа на руках тело зуава, по-видимому, убитого, и кричит: «Тревога!.. Сейчас все взлетит!..»

И только! Тем не менее полк зуавов, лазарет, повозки, провиант, боеприпасы — все было уже в полной безопасности.

Маршала перенесли в тень того же большого платана, где лежал бездыханный Оторва. Главнокомандующий посмотрел на солдата, на взволнованно жестикулировавшего Буффарика, на женщин, которые хлопотали над телом Жана, и спросил своим слабым, но твердым голосом:

— Что же все-таки случилось, в конце-то концов? Отвечай, сержант!

В этот самый миг земля содрогнулась и ушла из-под ног. Барский дом, качнувшись, раскололся, как кратер вулкана. Из пространства между стенами вырвался столб огня, увенчанный облаком дыма. Потом ужаснейший взрыв поднял в воздух тучу обломков, сотряс окрестность, дойдя до самого моря чередой слабеющих раскатов.

И когда дым рассеялся, когда обломки здания перестали падать, на месте роскошного дома можно было увидеть лишь часть почерневшей стены над громадной ямой, на дне которой курились струйки дыма.

Барский дом со всеми флигелями и пристройками исчез, унесенный взрывом.

Тут-то Буффарик, приняв безупречную военную стойку — каблуки вместе, грудь колесом, ладонь у виска, — ответил на вопрос главнокомандующего:

— Вот это самое и случилось, господин маршал! Наша армия избежала полного уничтожения — и только благодаря этому храброму солдату, которого вы сейчас видите. Он лежит рядом с вами, он при смерти. Этот зуав — настоящий герой, господин маршал!

— Как его зовут?

— Жан Бургей, по прозвищу Оторва.

— Я где-то уже слышал это имя.

— Ничего удивительного! — с гордостью ответил Буффарик. — Его знает вся африканская армия. В полку все его обожают, и даже кебир относится к нему с почтением. Он так обнимал его, когда Жан поднял флаг над Телеграфной вышкой…

— Почему же его не наградили… почему он не упомянут в приказе по армии?

Несмотря на весь свой марсельский апломб[129], Буффарик заколебался, но потом, решившись, твердо ответил:

— Потому что… вот в чем дело: его, как бы это сказать… приговорили к расстрелу.

— Да, припоминаю… за грубость по отношению к старшему по званию.

— О, господин маршал, — снисходительно отозвался маркитант, — тот тип был из пехтуры… вы должны его понять, вы же командовали зуавами.

Сент-Арно ничего не ответил, он думал.

Да, конечно, зуав серьезно нарушил дисциплину. Наверняка он заслужил наказания по всей строгости неумолимого военного устава. Но обстоятельства не позволили привести приговор в исполнение, и провинившийся доблестно искупил свою вину.

Он был всюду, в самом центре сражения. Приговоренный к смерти, этой смерти искал, но она перед ним отступала! Именно он поднял над высотами Альмы три победных цвета Франции… именно он только что спас тысячи людей, среди них и многих военачальников.

С одной стороны, вина его не такая уж страшная… с другой — его подвиги заслуживают самой высокой награды.

Сент-Арно больше не колебался.

— Подойди ко мне, — сказал он Буффарику, — и дай мне твой крест.

Старый вояка отстегнул орден и протянул его маршалу, чья влажная рука дрожала от лихорадки.

Внезапно глубокая тишина воцарилась над гудящей толпой. Зуавы застыли на месте. Безо всякой команды, по наитию, они взяли на караул и стояли, вытянувшись, лицом к своим командирам.

Сент-Арно приподнялся и, стараясь придать голосу твердость, проговорил, глядя на Оторву, которого поддерживали Роза и мамаша Буффарик: