— Послушай, Петр, за этим столом собрались люди искусства, а они, как ты знаешь, выше такой зависти. Ты еще молод и полон максимализма, который долго будет швырять тебя из стороны в сторону, как резиновый мячик. — Виталий Августович как огня боялся некрасивых семейных сцен. — Ты тоже принадлежишь к этому прекрасному племени людей без царя в голове и с искрой Божьей в сердце. Ты…

— Ты, Виталий, завидуешь ему больше всех. Правда, мама? — Он повернулся к беспокойно ерзавшей на стуле Миле. — Мама, скажи хоть раз правду, как бы тяжела она для тебя ни была.

— Чего-чего, а зависти мой папочка лишен напрочь. — Ксюша подошла к отцу и, обняв его за плечи, уперлась в макушку подбородком. — Папочка, ты ведь поедешь с нами в ресторан, правда? Может, это чучело с чумазой физиономией на самом деле окажется нам когда-нибудь полезным. — Она подмигнула Леле. — Молодец, сеструха. В нонешней жизни самое главное — всегда быть в седле.

— Неужели это ты, Сурок? Вот уж никак не думала встретить тебя здесь! — Леля удивилась, увидев Милу, которая панически боялась темноты, а еще больше дикой природы, на берегу бледно освещенного полумесяцем озера.

— Как хорошо, девочка, что ты вышла погулять. Мне очень нужно поговорить с тобой. У тебя найдется десять минут?

— Думаю, что да. Мы с Петькой хотели покататься на лодке, а у нее кто-то сломал весло. Он побежал к Генке — за другим.

— Я так рада, что мой сын в тебе души не чает, так рада. Давай присядем на лодку. — Мила вынула из кармана пачку «Салема» и закурила. — Если бы не ты, он бы уехал на все лето в этот монастырь, где его используют как водовоза, ассенизатора и так далее. Помнишь, в прошлом году он пробыл там целый месяц? Вернулся, как из ссылки, — страшнее смерти. Ты, девочка, заменила ему и Бога, и все остальное. Ты представить себе не можешь, как я тебе за это благодарна.

Слова сыпались из Милы как горох. Леля улыбнулась, тряхнула волосами.

— Ну да, я и есть святой образ. Ты разве не знала? — Леля встала, одернула на животе майку. — Ладно, я пошла — от всяких «спасибо» у меня болят барабанные перепонки.

— Постой. Я хотела поговорить с тобой об отце.

У Милы было трагическое выражение лица.

— Об отце? Он что, кого-то убил?

— Нет. Он, как ты знаешь, мухи не обидит. Но себя он убивает. День изо дня. С методичностью капли, которая долбит камень.

— Ты имеешь в виду ночную работу? Так ведь он спит потом до двенадцати или дольше. Я сама люблю бодрствовать ночами.

— Он не работает. Представь себе, девочка, он не работает.

— Но он только вчера показывал мне свой «Закат из окна, выходящего в сад». Очень даже неплохо. Я бы сказала, на четыре с плюсом.

— Спасибо, девочка. У тебя всегда был тонкий вкус. Но как бы тебе сказать… Словом, Виталий не имеет никакого отношения к этой картине.

— Что-то не пойму я тебя, Сурок.

— Девочка, последнее время твой отец пьет ночи напролет. Видела бы ты, сколько пустых бутылок я закапываю каждый вечер возле пещеры. По-тихому и по-темному. Вера с Генкой увидят — стыда не оберешься. Знаешь, какие длинные языки у прислуги. Виталий очень дорожит своей репутацией порядочного, трезвого человека. Не приведи Господи, начнут сплетничать в деревне.

— Ладно, но тогда кто написал «Закат из окна»? У Петьки совершенно иная манера, да он никогда и не пойдет на то, чтобы на его картинах ставили чужую фамилию.

— «Закат» написала я, — невозмутимо сказала Мила.

— Ты? Ладно заливать! Сама говорила, что уже пятнадцать лет не брала кисть в руки.

— Да. Говорила. Я вынуждена была солгать.

— Ну а другие картины? Их что, тоже ты написала? — ломким от волнения голосом спросила Леля.

— Какие именно картины ты имеешь в виду?

— Все. С тех пор, как умерла мама. После ее смерти отец целый год не писал. Потом вдруг стали появляться один за другим эти странные пейзажи из окон, с балконов, террас и так далее. Это ты их писала?

— Да. Их написала я.

— Но к чему вся эта ложь?

— Понимаешь, девочка, мое имя не известно никому. Виталик же был когда-то скандально знаменит. Ты помнишь, что говорил «Голос Америки» после того, как на отца появилась эта паскудная рецензия в «Правде»?

— Да. Его сравнивали с Пикассо.

— За его картины, вернее, за холст, на котором стоит его подпись, готовы были выложить сотни долларов. Мне не давали ни копейки. Разумеется, дело еще и в том, что нас, женщин, всерьез не воспринимают. Особенно в живописи. Но только прошу тебя: ему ни слова.

— Но он же сопьется, Сурок. Он не может жить без работы. Ты сама сказала, что последнее время отец зверски пьет. Раньше его сдерживало творчество.

— Творчество здесь ни при чем. — Мила полезла в карман за новой сигаретой. — Твой отец, сколько я его знаю, ненавидит живопись. У меня такое ощущение, что он давно бы покончил с собой, если бы ему пришлось зарабатывать живописью на хлеб насущный.

— И как давно ты знаешь его, Сурок? — с любопытством спросила Леля.

— Мы познакомились на выставке Олега Вуколова. Там были и вы с Ксюшей.

— Будем надеяться, это так и есть на самом деле, хотя после того, что ты мне сказала, я вряд ли смогу вам верить. Сурок, может, ты пошутила?

Мила затрясла головой.

— Если не веришь мне, спроси у отца.

— Постой. Допустим, он уже двенадцать лет не пишет, в таком случае чем он занимается ночами? Прости, но я никогда не поверю в то, что все эти двенадцать лет отец пил не просыхая. Он выглядит очень даже неплохо. У пьяниц одутловатые рожи.

— Он начал пить этой зимой. Правда, потом у него был небольшой перерыв. Вот уже пятую ночь он пьет так, словно хочет наверстать упущенное.

— Хочешь сказать, он пьет с тех пор, как приехали Ксюша с Борисом?

— Сама не знаю, девочка.

— Давай начистоту. Кажется, у тебя было желание излить мне душу. Лить — так до дна, верно?

— Да, девочка. Виталий обожает свой токарный станок. Ты же знаешь, какие великолепные штучки он на нем вытачивает.

— Милые деревяшки. — Леля улыбнулась. — Я всегда удивлялась: мой отец — и эти смешные зверюшки, птички, крокодильчики…

— Он задумал отделать мастерскую под средневековый замок. Все из дерева — и ни одного гвоздя.

— Я знаю.

— Он проводит за этой работой ночи напролет. Вернее, проводил до недавнего времени, вытачивая канделябры, посуду, кубки. Теперь он называет эту затею причудой старого болвана. Вчера и больше того… Вчера он…

Мила всхлипнула и полезла за платком.

— Что он сделал вчера?

— Он сказал, что подожжет свою Башню вместе с картинами, вот что.

— Но при чем тут Ксюша с Борисом? Это совпадение или случайное стечение обстоятельств?

— Не знаю.

Мила загасила окурок о борт лодки и спрятала в пустую коробку из-под «Салема».

— Ты все знаешь, Сурок. Если не хочешь говорить, то спокойной ночи.

— Не уходи. Пожалуйста, не уходи. Вчера отец так поносил Бориса, что мне сделалось страшно.

— Как?

— Обзывал вонючим жеребцом, быком с дохлыми яйцами и так далее. Господи, что я мелю? Ведь ты девушка.

— Ладно, я и похлеще слыхала. Давай ближе к делу.

— Он сказал, что подсмотрел случайно, как этот Карузо с протухшим фаллосом трахает его дочь. Они занимались любовью в беседке на полу. Он сказал, Борис искусал Ксюше грудь до крови. Это правда — она ходит в закрытом платье и не купается в нашем присутствии.

— Зачем же она ему позволила? — брезгливо спросила Леля. — Мне кажется, Ксюша не из тех, кто станет терпеть то, что ей не нравится.

— Ей это очень нравится, девочка.

— Тогда какое вам всем дело? Как говорится: каждый сходит с ума по-своему.

— Она его родная дочка. Отцы обычно очень переживают, когда их дочери выходят замуж. Это своего рода Эдипов комплекс. К тому же Виталий презирает Бориса.

— Ты преувеличиваешь, Сурок. Отец всего лишь подтрунивает над ним, да и то по-доброму.

— Нет, я не преувеличиваю. Вчера он схватил со стены саблю, и если бы я не легла на пороге, натворил бы таких бед!..