Однажды она увидела из окна похоронную процессию, направлявшуюся в часовню. Монахи в черном несли простой гроб из неструганых досок, в котором лежал среди белых лилий покойник. Она поняла, что это ее спаситель, хотя и не могла видеть его лица. Она упала на кровать и зарылась лицом в подушку. О, если б она могла приказать себе не дышать!

Священник навестил ее после вечерней мессы. Она все так же лежала лицом вниз.

— Дочь моя, брат Марко был очень добрым человеком и хорошим монахом. Это он нашел тебя почти бездыханную неподалеку от пруда, где мы разводим карасей. — Он присел на стул возле ее кровати. — Брат Марко принес тебя на руках в нашу обитель. Мы были уверены, Господь возьмет тебя к себе, и брат Грегори уже стал подбирать доски для гроба. Однако брат Марко оказался искусным лекарем, да пребудет его благородная и щедрая душа в вечном покое, аминь! Он беспрестанно молил Господа о твоем выздоровлении. И Господь сотворил это чудо. Дочь моя, ты обязана не просто жить — ты должна научиться радоваться жизни. Так хотел наш возлюбленный брат Марко.

— С теми, к кому я испытываю любовь, всегда что-то случается. Почему?

— Ты должна молиться за упокой их душ.

— Я так любила свою маму. И Джинни, — едва слышно добавила она.

— Молись, и им будет хорошо там.

— Но я хочу, чтобы они были здесь, со мной. И брат Марко тоже. Что случилось с братом Марко?

— Его убили хулиганы. Они хотели отнять у него мотоцикл, на котором он ездил на почту, но брат Марко вступил с ними в неравную схватку. Бог накажет этих дурных людей. Это большой грех — убить монаха.

— Но вы говорили, святой отец, что не существует таких грехов, которых Иисус Христос не смог бы простить людям.

Священник ответил не сразу.

— Это так, дочь моя. Но мне кажется, если мы сами не станем наказывать дурных людей за содеянное ближнему зло, убийц и мерзавцев на свете будет больше, чем добрых людей. И тогда Господь наш отвернется от людей и скажет: живите как знаете. Я бы не хотел дожить до такого дня.

Она медленно села и огляделась по сторонам.

— Мой дух томится в бездействии, святой отец. Прошу вас, отпустите меня на волю.

— Ты уверена, что справишься сама?

— Да, конечно.

— Может, все-таки…

— Не надо, милый. Жди меня к обеду. В какой ресторан мы пойдем сегодня?

Девушка обернулась от зеркала, перед которым расчесывала свои густые, отливающие медью волосы, и улыбнулась мужчине. Он встал с дивана и обнял ее за плечи.

— Сегодня ты какая-то особенная. Послушай, Элли, как это тебе удается каждый день быть совершенно разной?

Она улыбнулась.

— Итак, где мы встречаемся?

— Я предлагаю «Савой». За те десять лет, что меня здесь не было, Москва превратилась в какой-то гибрид Европы со Средней Азией. Но в «Савое» прекрасная европейская кухня. Элли, а что, если я подожду тебя в сквере? На всякий случай.

Она осторожно высвободилась из его объятий и взяла с туалетного столика очки с дымчатыми стеклами.

— В восемь встречаемся в «Савое». — Решительным жестом она надела очки и провела по губам ярко-красной помадой. — Гарри, я похожа на богатую американку, скупающую по всему свету картины и антиквариат? — серьезно спросила она.

— Да, но… эта дама когда-то знала тебя.

— Не меня, Гарри. Она знала доверчивую, наивную девчонку, которая непоколебимо верила в то, что мир полон добра и справедливости.

— Может, это так и есть, Элли? Послушай, любимая, я, как ты знаешь, не принадлежу к числу религиозных фанатиков, и все равно мне кажется, что зло всегда несет заслуженную кару. Помнишь эпиграф к «Анне Карениной» Толстого?

— «Мне отмщение, и Аз воздам». — Она тряхнула волосами. — Но бывает, возмездие приходит слишком поздно. Да я и не хочу, чтоб убийц и мерзавцев на свете стало больше, чем добрых людей. Пускай их хотя бы будет поровну.

— Но ты ведь не уверена в том, что это ее рук дело, Элли. Вдруг она невиновна? Я знаю, ты никогда не простишь себе, если поднимешь руку на…

— Гарри, я сумею доказать ее вину.

— Допустим. И что дальше? Ты отдашь ее в руки правосудия?

Элли презрительно скривила губы.

— Гарри, ты слишком долго прожил вдали от России и стал типичным законопослушным американцем из тех благополучных буржуа, кто не желает марать руки в крови, а поручает это другим, то есть правосудию. Поверь мне, здесь царят другие законы.

— Но Россия уже стала частью цивилизованного мира и…

Элли снисходительно похлопала его по плечу.

— Цивилизация — это сплошная выдумка бесхребетных интеллектуалов. Да, человек сделал компьютер и космическую ракету, но в душе он остался таким же, каким был тысячелетия назад. Почти всегда нами управляют древние инстинкты, о существовании которых мы до поры до времени не подозреваем. Милый Гарри, мне пора.

Она быстро поцеловала его в щеку и выскользнула в гостиничный коридор.

В Москве шел снег. Покрытые белым серебром улицы казались ей чересчур нарядными и совсем чужими. Дом, в котором она прожила без малого двенадцать лет, смотрел на нее холодными, бесстрастными окнами. Прежде чем взяться за ручку входной двери, она зажмурила глаза и набрала в легкие воздуха. Через две минуты она уже стояла перед обитой металлом дверью своей бывшей квартиры.

— Вы мисс Уингрен? Людмила Сергеевна ожидает вас в гостиной, — сказала женщина, впустившая ее в прихожую. Элли поняла, что это домработница.

Стараясь не смотреть по сторонам, она отдала ей шубу. В прихожей пахло так знакомо — вешалкой и гуталином. Но так пахнет в прихожих всех без исключения московских квартир, убеждала она себя. В гостиной, бывшей столовой, сменили мебель, обои и шторы. Это была абсолютно чужая ей комната, и Элли облегченно вздохнула.

Мила поднялась ей навстречу с сигаретой в руке. Она заметно раздалась вширь и постарела. Совсем другая женщина — самоуверенная, ухоженная, даже можно сказать, выхоленная, одетая по последней моде.

— Мисс Уингрен? Вы точны, как время по Гринвичу. Мне сказали в Худфонде, что вы говорите по-русски.

— Немножко. — Элли пыталась подражать брезгливой интонации некоторых иностранцев, чувствующих свое неоспоримое превосходство над русскими. — Мой мама были эмигранты во втором поколении.

— Отлично. — Мила загасила сигарету в массивной малахитовой пепельнице на журнальном столике. Это было очень знакомое движение, и Элли с трудом удержала в груди стон. — Мне сказали, вас интересуют последние работы моего покойного мужа.

— Да. Это направлений в советском искусстве кажется мне очень интересным.

— Барсов работал в реалистической манере. Он был ярким представителем великой плеяды русских мастеров, начиная от Рублева. Но мой муж создал свой особый, неподражаемый стиль. Дело в том, что у него не было и не могло быть ни учеников, ни последователей. Я считаю его уникальнейшим явлением в мировом искусстве.

— Прошу вас, говорите медленней, — сказала Элли, почувствовав, как у нее задергалось правое веко. — Я нервничай, когда плохо понимаю.

— Прошу прощения. Я совершенно забыла, что вы американка. У вас славянское лицо.

— Спасибо. Я очень… польщена. Я правильно сказал? Если можно, показать мне картины.

— Да, разумеется. Они в студии. Это в мансарде. Прошу вас, пройдемте сюда.

Сколько раз она поднималась по этой узкой темной лестнице, где всегда пахло кошками, — отец прикармливал бездомных котов, шаставших по крышам, и в мороз оставлял их у себя на ночь погреться.

«Закат из окна, выходящего в сад» висел как раз напротив окна. У Элли вырвался восхищенный возглас — картина была просто великолепна. В правом углу стояла размашисто написанная отцовской рукой дата: август 1992 года.

— Он закончил ее за несколько дней до своей трагической гибели, — рассказывала Мила с интонацией опытного экскурсовода. — Он работал над ней все лето, оставаясь в мастерской двенадцать-пятнадцать часов в сутки. Мой покойный муж был, как сейчас это называется, трудоголиком.