После этого все называли меня не иначе как Джефф, даже учителя, не подозревавшие, откуда взялось это прозвище, и не замечавшие, как я вздрагиваю, когда меня вызывают к доске. В конце концов я вообще перестала поднимать руку и пряталась за распущенными волосами на задней парте, надеясь, что меня не заметят.

В старших классах с подачи Умберто я заболела Античностью. Мои фантазии перескакивали со спартанца Леонида на римлянина Сципиона и даже – недолго – на императора Августа, пока я не узнала оборотную сторону этой их античной романтики. К колледжу я уже настолько глубоко продвинулась в истории, что моим героем стал безымянный пещерный человек из русских степей, охотящийся на мохнатых мамонтов и наигрывающий однообразные мотивчики на костяной флейте при полной луне в одиночестве.

Единственной, кто углядел в моих бойфрендах нечто общее, была все та же Дженис.

– Жаль только, – сказала она однажды вечером, когда мы пытались уснуть в палатке в саду и она вытянула из меня все секреты в обмен на карамельки, которые вообще-то были моими, – что все они мертвее мертвого.

– Неправда! – запротестовала я, уже жалея, что рассказала ей обо всем. – Выдающиеся личности бессмертны!

Дженис только фыркнула.

– Может, и так, но кто захочет целоваться с мумией?

Как ни старалась моя сестрица, я все же испытала – не наваждение, но лишь привычный легкий трепет, узнав, что нагрянула домой к призраку Ромео. Единственное условие для продолжения наших высоких отношений – чтобы он оставался таким как есть, то есть мертвым.

В концертном зале царила Ева-Мария, окруженная мужчинами в темных костюмах и женщинами в сверкающих платьях. Это был высокий зал цвета молока и меда, сверкавший элегантной позолотой. Для слушателей поставили примерно двести кресел, и, судя по числу собравшихся, свободных мест остаться было не должно. На сцене оркестранты настраивали инструменты, и, по-моему, нам угрожало пение крупной дамы в алом платье, затесавшейся среди музыкантов. Как почти везде в Сиене, здесь не было ничего оскорблявшего глаз современностью, кроме одинокого бунтаря-подростка, явившегося в кроссовках и клетчатых штанах.

Едва я вошла, Ева-Мария подозвала меня царственным мановением длани. Приблизившись к группе людей, я расслышала, что она представляет меня своей свите, обильно употребляя прилагательные в превосходной степени, которых я вовсе не заслуживала. Через пару минут я уже была накоротке с «хотдогами» сиенской культуры, в том числе президентом банка Монте Паски, расположенного в палаццо Салимбени.

– Монте Паски, – объяснила Ева-Мария, – крупнейший меценат Сиены. Все, что сейчас нас окружает, было бы невозможно без финансовой поддержки ассоциации.

Президент банка посмотрел на меня с легкой улыбкой, как и его жена, цепко повисшая на руке супруга. Элегантность дамы затмевала ее возраст, и хотя я тщательно оделась для торжественного вечера, при взгляде на мадам поняла, что мне предстоит еще многому научиться. Банкирша даже шепнула это своему мужу – по крайней мере, мне так послышалось.

– По мнению моей супруги, вы этому не верите, – не без скрытого вызова пошутил президент. Акцент и некоторая театральность делали его речь похожей на декламацию лирических песен. – Возможно, мы производим впечатление… – секунду он подбирал слово, – слишком гордых собой?

– Не совсем так, – ответила я. Щеки у меня горели от пристального внимания собравшихся. – Мне лишь показалось парадоксальным, что существование дома Марескотти зависит от щедрости Салимбени.

Президент отметил мою логику легким кивком, словно соглашаясь, что высокие эпитеты Евы-Марии вполне оправданны.

– Да, это парадокс.

– Мир вообще полон парадоксов, – произнес кто-то у меня за спиной.

– Алессандро! – игриво воскликнул президент банка, внезапно переменив тон. – Вы обязательно должны познакомиться с синьориной Толомеи. Она невероятно… сурова ко всем нам. Особенно к вам.

– Не сомневаюсь! – Алессандро взял мою руку и поцеловал с наигранной галантностью. – В противном случае мы бы не поверили, что она Толомеи. – Он взглянул мне прямо в глаза, прежде чем отпустить руку. – Не так ли, мисс Джейкобс?

Это был странный момент. Алессандро явно не ожидал встретить меня на концерте, и его реакция была неприятна и мне, и ему самому. Но я не виню его за допрос с пристрастием – в конце концов, я ему не перезвонила, после того как он заходил в гостиницу три дня назад. Все это время его визитка лежала на моем письменном столе, как плохое предсказание из китайского печенья, и лишь сегодня утром я наконец разорвала ее надвое и бросила в мусорную корзину, рассудив – если он действительно хотел меня арестовать, давно бы так и сделал.

– Не правда ли, Джульетта сегодня выглядит особенно прелестно, Сандро? – сказала Ева-Мария, неправильно растолковав напряжение между нами.

Алессандро выдавил улыбку:

– Колдовское очарование.

– Си-си, – вмешался в разговор президент банка, – но кто охраняет наши деньги, пока вы тут?

– Призраки Салимбени, – ответил Алессандро, по-прежнему глядя прямо мне в глаза. – Это огромная сила.

– Баста! – Довольная в душе его словами, Ева-Мария притворно нахмурилась и хлопнула его по плечу скатанной программкой. – Все там будем рано или поздно. А сегодня давайте наслаждаться жизнью.

После концерта Ева-Мария настояла, чтобы мы поехали куда-нибудь ужинать втроем. Когда я запротестовала, она пустила в дело козырь своего дня рождения и сказала, что в эту особенную ночь, «когда она перевернет очередную страницу возвышенной и жалкой комедии жизни», ее единственное желание – поехать в любимый ресторанчик с двумя любимыми людьми. Как ни странно, Алессандро не возразил ни словом. В Сиене явно не принято противоречить крестным матерям в день их рождения.

Любимый ресторан Евы-Марии был на улице Кампане, то есть на территории контрады Орла. Ее любимый столик, как я сразу догадалась, стоял на высокой веранде снаружи, напротив закрытого на ночь цветочного магазина.

– Стало быть, – сказала она мне, заказав бутылку игристого белого вина и легкую закуску, – оперу ты не жалуешь.

– Вовсе нет! – запротестовала я, сидя в неловкой позе – мои скрещенные ноги едва умещались под столом. – Я обожаю оперу. Домоправитель моей тетки без конца слушал оперную музыку, особенно «Аиду». Дело не в этом… Аида по сюжету была эфиопская принцесса, а не чучело, разменявшее шестой десяток и шестидесятый размер одежды, извините.

Ева-Мария искренне засмеялась:

– А ты поступай как Сандро – закрывай глаза.

Я покосилась на Алессандро. На концерте он сидел позади меня, и я чувствовала на себе его взгляд все два часа.

– К чему? Ведь поет все та же дама!

– Но голос исходит из души! – заспорила Ева-Мария за своего племянника, подавшись ко мне. – Все, что от тебя требуется, – слушать, и ты увидишь Аиду такой, как она действительно была.

– Это очень великодушно. – Я взглянула на Алессандро. – Вы всегда столь великодушны?

Он ничего не ответил, да я и не ждала.

– Великодушие, то есть величие души, – сказала Ева-Мария, попробовав вина и сочтя его достойным своего стола, – есть величайшая добродетель. Сторонитесь скаредных людей – они заперты в ловушках своих мелких, тесных душ.

– А теткин домоправитель говорил, – возразила я, – что величайшая добродетель – красота. Впрочем, он бы сказал, что великодушие – это одна из ипостасей красоты.

– Красота – это истина, – заговорил наконец Алессандро. – А истина есть красота, как писал Китс. Жизнь по таким принципам становится простой и легкой.

– А вы так не живете?

– Я не греческая ваза[26].

Я захохотала, но его лицо не дрогнуло.

Явно желая, чтобы мы подружились, Ева-Мария все же органически была не способна выпустить инициативу из рук.

– Расскажи о своей тетушке! – попросила она меня. – Как тебе кажется, почему она так и не сказала, кто ты на самом деле?