С возрастом палаццо Публико, как и любое правительство, разрослось. Изначально это был просто зал для встреч девяти магистратов Сиены; сегодня городская ратуша представляла собой огромный комплекс. Я вошла во внутренний двор с ощущением, что за мной наблюдают, и не столько люди, сколько бледные тени прошлых поколений, посвятивших свои жизни Сиене, этому маленькому клочку земли. Исчезали города, но эта крошечная замкнутая вселенная, казалось, будет существовать всегда.

Ева-Мария Салимбени ждала меня в зале Мира. Она сидела на скамье в центре, глядя куда-то вверх, словно разговаривая с Богом. При виде меня она отвлеклась от раздумий и ее лицо осветила улыбка искренней радости.

– Вот ты и пришла наконец! – воскликнула она, поднимаясь со скамьи и целуя меня в обе щеки. – Я уже начала волноваться.

– Извините, что заставила себя ждать, но я не знала…

Ее улыбка служила подтверждением, что мне прощают все причины, какие я могла бы найти себе в оправдание.

– Ты здесь, и это главное. Смотри, – широким жестом она указала на огромные фрески, покрывавшие стены зала. – Ты видела когда-нибудь что-то подобное? Наш великий маэстро Амброджио Лоренцетти написал их в конце тысяча триста тридцатых, а часть фрески над дверью закончил в тысяча триста сороковом году. Она называется «Доброе правление».

Я обернулась посмотреть на фреску, о которой говорила Ева-Мария. Живопись покрывала всю стену от пола до потолка; мастер наверняка работал на сложных лесах с подмостками или даже на платформе, подвешенной к потолку. Левую часть занимала мирная городская сцена – горожане, занятые своими делами, – а в правой открывался широкий вид на окрестности Сиены за городской стеной. У меня в голове что-то неслышно щелкнуло, и я пораженно переспросила:

– Вы сказали, это работа маэстро Амброджио?

– О да, – кивнула Ева-Мария, ничуть не удивившись, что мне знакомо это имя. – Одного из величайших мастеров Средневековья. Он написал эти фрески в ознаменование конца долгой вражды между двумя семействами, Толомеи и Салимбени. В тысяча триста тридцать девятом году наконец настал мир.

– Неужели? – Мне вспомнилось, как Джульетта и брат Лоренцо чудом спаслись от головорезов Салимбени на дороге близ Сиены. – У меня сложилось впечатление, что в тысяча триста сороковом году вражда между нашими предками была в самом разгаре. По крайней мере, за городскими стенами.

Ева-Мария как-то неловко улыбнулась: либо ей понравилось, что я взяла на себя труд ознакомиться с семейными преданиями, либо возмутило, что я осмелилась возразить. Но она любезно согласилась с моей точкой зрения и ответила:

– Ты права, примирение повлекло непредсказуемые последствия. Так всегда бывает, когда вмешиваются бюрократы. – Она всплеснула руками: – Если люди хотят воевать, их не остановишь. Если прекратить вражду в пределах городских стен, они перенесут вражду в предместья и далее, где им все сойдет с рук. Но по крайней мере в Сиене мятежи успевали вовремя пресечь. А все почему?

Она взглянула на меня, словно предлагая угадать ответ, но я, разумеется, не угадала.

– Потому что, – продолжила Ева-Мария, назидательно крутя указательным пальцем у моего носа, – в Сиене всегда существовала собственная милиция. Чтобы держать в рамках Салимбени и Толомеи, горожанам Сиены пришлось научиться мобилизовываться и выдворять разбушевавшихся смутьянов с городских улиц за считаные минуты. – Она уверенно кивнула, как бы соглашаясь с собой. – Мне кажется, именно поэтому противоречия до сих пор столь сильны. Эффективность нашей старой доброй милиции заложила основу для создания Сиенской республики. Если хотите обуздать плохих парней, вооружите хороших!

Я улыбнулась этому выводу, сделав вид, будто в этих скачках у меня нет лошади. Еще не время было говорить Еве-Марии, что я не верю в силу оружия и по личному опыту знаю, что так называемые хорошие парни на поверку ничуть не лучше плохих.

– Мило, не правда ли? – кивнула на фреску Ева-Мария. – Город в ладу с собой.

– Пожалуй, – согласилась я. – Хотя, должна сказать, горожане что-то не ликуют от счастья. Смотрите, – я указала на молодую женщину, стоявшую в кольце танцующих девушек словно в западне. – Она, похоже, очень… Ну, не знаю… погружена в свои мысли.

– Может, она засмотрелась на свадебную процессию? – предположила Ева-Мария, показав на вереницу людей, следовавших за невестой на лошади. – И вспомнила о собственной потерянной любви?

– Она смотрит на барабан, – указала я. – Вернее, на тамбурин. А остальные танцовщицы выглядят… зловеще. Смотрите, как они окружили ее во время танца. Одна из них смотрит на ее живот… – Я быстро взглянула на Еву-Марию, но по ее лицу ничего нельзя было прочитать. – Или у меня разыгралось воображение?

– Нет, – тихо сказала она. – Маэстро Амброджио действительно хотел привлечь к ней внимание. Он сделал группу танцующих женщин больше всех остальных на фреске. Если присмотреться, лишь одна эта девушка увенчана тиарой – вон, в прическе.

Я прищурилась и убедилась, что Ева-Мария не ошиблась.

– А известно, кто она?

Ева-Мария пожала плечами:

– Официально – нет, не известно. Но между нами… – Она подалась ко мне и понизила голос: – Я думаю, она одна из твоих прабабок, Джульетта Толомеи.

Меня настолько шокировало произнесенное ею имя – мое имя – и моя же догадка, которую я высказала в телефонном разговоре Умберто, что я выпалила:

– Как вы узнали?.. Что это моя прабабка, я имею в виду?

Ева-Мария чуть не рассмеялась:

– Но это же очевидно! Иначе зачем твоей маме называть тебя в ее честь? Кроме того, она мне лично говорила, что вы ведете свой род напрямую от Джульетты и Джианноццы Толомеи.

От ее уверенности я пришла почти в ужас. В голове образовался информационный смерч.

– Я и не знала, что вы были знакомы с моей матерью, – тихо проговорила я, гадая, отчего она не сказала мне раньше.

– Один раз она приезжала с визитом с твоим отцом, еще до свадьбы. – Ева-Мария помолчала. – Она была очень молода, моложе, чем ты сейчас. На празднике была сотня гостей, но мы весь вечер толковали о маэстро Амброджио. Именно твои родители рассказали мне все, что я сейчас говорю. Они были очень эрудированны, много знали об истории наших кланов. Как жаль, что все так обернулось…

Минуту мы молчали. Ева-Мария смотрела на меня с кривой улыбкой, словно зная, что у меня на языке раскаленным железом горит вопрос, но я не могла заставить себя спросить: кем ей приходится преступный Лучано Салимбени и что ей известно о гибели моих родителей?

– Твой отец считал, – продолжала Ева-Мария, нарушив неловкое молчание, – что маэстро Амброджио зашифровал в этой фреске целую историю, трагедию, о которой нельзя было открыто говорить. Смотри, – указала она на фреску. – Видишь маленькую птичью клетку на верхнем окне? Что, если я скажу тебе, что это здание – палаццо Салимбени, а человек, которого можно разглядеть внутри, – сам Салимбени, восседает на троне как король, и у его ног пресмыкаются люди, униженно умоляя ссудить их деньгами?

Почувствовав, что этот разговор причиняет боль Еве-Марии, я твердо решила не позволить прошлому разделить нас.

– Кажется, он у вас не в почете?

Она ответила с гримасой:

– О, это был великий человек. Но маэстро Амброджио его недолюбливал, разве ты не замечаешь? Смотри, здесь свадьба, здесь танцует печальная девица, а там – птичка в клетке. О чем говорят эти символы? – Я не ответила, а Ева-Мария посмотрела в окно: – Мне было двадцать два, когда я вышла за него. За Салимбени. Ему было шестьдесят четыре. По-твоему, это неравный союз? – Она посмотрела мне в глаза, пытаясь прочесть мои мысли.

– Не обязательно, – ответила я. – Вы же знаете, что моя мать, например…

– Ну а я вышла, – оборвала меня Ева-Мария. – Мне казалось, он очень стар и скоро умрет. Зато он был богат, и теперь у меня красивый дом. Ты обязательно должна приехать ко мне в гости в самое ближайшее время.

Озадаченная неожиданной откровенностью и последовавшим приглашением, я ответила только: