…Она проснулась от крепкого запаха свежих роз. Открыла глаза. Возле кровати стояла ваза с большими темно-вишневыми розами. За окном медленно кружились крупные хлопья снега. Звучала их с Андрюшей любимая песня «Влюбленный солдат».

— Как хорошо. — Галина потянулась, почувствовала острую боль в затылке и потеряла сознание.

Открыв глаза в следующий раз, она поняла, что находится в комнате Андрея, хотя до этого была здесь всего один раз.

— Как дела? — услышала она его голос. — У маленькой баловницы болит головка?

— Слегка.

— Это тебе за то, что ты расшалилась в мое отсутствие. Ай-яй-яй, как нехорошо шалить в отсутствие папочки. — Андрей зашелся несвойственным ему саркастическим смехом, и она поняла, что он пьян. — Признайся папочке, с кем ты согрешила в ту злополучную ночь?

— С тобой.

Она улыбнулась, глядя в его расплывающееся пред ее глазами лицо.

Он больно стиснул ей руку, выкрутил большой палец.

— Говори, или я сломаю его. Все равно я все тебе прощаю. И то, что ты наделаешь в будущем тоже.

— Не надо меня прощать. Я гадкая. — Она почувствовала, что по щекам текут слезы. — Я так скучала по тебе. Но я…

— С кем? — Он уже выкручивал ей запястье. — Говори немедленно.

— Я… только собралась. Я не успела.

— Врешь. Мать видела тебя с Китайцем. Говори: ты брала в рот его х…?

— Нет! Нет! Нет! — твердила она с одержимостью.

Потом он влез к ней под одеяло — исхудавший, дрожащий, плачущий истеричными пьяными слезами. Она отключалась, когда оргазм достигал своего пика, и это было невыразимо прекрасно. Она заснула, вся засыпанная лепестками роз: Андрюша обдирал их и швырял в нее горстями.

В подобном угаре прошло несколько дней и ночей. Им так и не удалось по-настоящему объясниться — Андрей постоянно был навеселе.

Однажды утром она проснулась и увидела записку, приколотую к одеялу золотой брошкой с рубином.

«Любимая Карменсита! Я теперь далеко от тебя. Спасибо за те удовольствия, которые я от тебя поимел. Так сказать, обслужила ты меня по самому высшему классу. Целую твои невинно-голубые блудливые глазки.

Не твой А.

P.S. В долгу никогда не остаюсь».

Галина швырнула брошку на пол и попыталась встать. Открылась дверь, и в комнату вошел Илья Петрович.

— Вам нельзя вставать еще две недели. Сотрясение мозга, моя дорогая, вещь не шуточная. Покой, покой и еще раз покой.

— Где Андрей? — спросила она, прикрываясь простыней.

Илья Петрович взял за спинку стоявший возле кровати стул, отнес его чуть ли не к самой двери и осторожно сел на него.

— Мой непутевый сын, полагаю, уже там, где с него в конце концов должны снять стружку. Иначе это было бы несправедливо по отношению к нескольким поколениям Доброхотовых и Олейниченко.

— Плевать я на них хотела. — Эти слова вырвались у Галины раньше, чем она успела подумать. — То есть я хочу сказать, меня интересует только Андрей, и больше никто.

— Так, так. В таком случае, моя дорогая, вам придется в корне изменить свой образ жизни. Иначе вы оба очень скоро очутитесь на дне зловонного болота. — Он смотрел на нее с любопытством и совсем беззлобно. — Мой сын очень изменился за последнее время. В дурную сторону.

— Зачем вы наплели ему эту ерунду? Зачем вы врете собственному сыну?

— Я никогда не вру, моя дорогая. Конечно, как и все люди, я могу ошибиться. Эвелина Владимировна клянется, что несколько раз видела вас в обществе этого… Корейца или как там его. Я привык во всем доверять своей жене.

— Но неужели вам непонятно, что эта ку… что она ревнует меня к Андрею?

Илья Петрович смущенно хмыкнул.

— Вероятно, вы правы. Но я, признаться, никогда не поверю в то, что за какой-то месяц можно из блудницы превратиться в святую. Никогда не поверю.

— Я не хочу быть святой! Я люблю вашего сына! — Галина поперхнулась собственными слезами и упала на подушку. — Неужели вам не дано этого понять?..

Они, можно сказать, подружились с Ильей Петровичем. Вечерами он сидел на стуле, который придвигал к ее кровати все ближе и ближе, читал ей Лермонтова, Пушкина, Тургенева. Как-то она задремала под его монотонное чтение, но внезапно проснулась от какого-то неприятного ощущения и еще долго лежала с закрытыми глазами, пытаясь понять, в чем дело. Ей казалось, будто по ее укрытым одеялом ногам ползает какой-то отвратительный зверь, медленно, но упорно продвигаясь все выше и выше. Она замерла, напряглась. И наконец открыла глаза.

В полуметре от себя она увидела затылок Ильи Петровича, обросший такими же густыми темно-русыми волосами, как и затылок Андрюши. В первое мгновение ее захлестнула волна выдуманной ею же самой радости. В следующее она уже сидела в кровати, поджав ноги к подбородку.

— Как вы смеете! Какая…

Галина задохнулась в бессилии гнева.

— Я хотел получше укрыть твои красивые ножки, — сказал Илья Петрович ничуть не смущенно. — От окна дует.

— Врете! Вы хотели… Как это мерзко!

Он подмигнул ей лукаво.

— Тише. Тебе приснилось. Я сидел и читал тебе вслух «Молитву» Лермонтова.

— Ах ты старый сукин сын! Да я тебе сейчас такую молитву прочитаю!

Она размахнулась и с силой ударила Илью Петровича по щеке. Он схватил ее руку и прижал к губам.

— Деточка моя, мы в доме одни, если не считать лентяя Васьки, дюжины мышей в подполе и нескольких десятков тараканов на кухне. Разумеется, мне бы не хотелось, чтобы у тебя создалось обо мне впечатление как о грубом насильнике — как-никак я человек ученый, интеллигентный, обожаемый своими студентками, среди которых попадаются еще более крутые попки, чем твоя. К тому же, в отличие от собственного сына, я веду здоровый образ жизни и не злоупотребляю бабами и алкоголем. Думаю, нам с тобой полезно было бы перепихнуться разик-другой, а там видно будет. Ты тем самым убьешь сразу двух зайцев: отомстишь Эвелине Владимировне, которая, как ты знаешь, тебя ненавидит и желает тебе всего, чего угодно, кроме здоровья и счастья, а также наставишь симпатичные маленькие рожки моему непутевому сынуле. Куда же ты? На улице минус двадцать.

Галина не помнила, как очутилась на снегу в тапочках и ночной рубашке.

Угольцев не поверил, когда Мария Лукьяновна сказала что ее младшая дочка переехала жить к отцу, но, разумеется, не подал вида. Всю эту неделю он жил предвкушением встречи с Мусей и, узнав, что она куда-то исчезла, страшно расстроился и даже впал в подобие транса. Он ходил по пустым, все еще сохраняющим ауру чужой жизни комнатам отныне принадлежащего ему дома и думал о том, что, если Муся на самом деле уехала из города, он совершил величайшую глупость, угрохав почти все свои сбережения на эту бессмысленную покупку. Дом казался ему неуютным. Он знал, что ему никогда не захочется здесь жить.

Угольцев сидел на застланной стареньким стеганым одеялом тахте в бывшей Мусиной комнате и смотрел в окно, разумеется, ничего не видя, когда вдруг услышал в коридоре легкие шаги. Он встал, распахнул настежь дверь.

— Извините. Я пришла за китайской розой. Вы наверняка не будете ее поливать, а это был любимый цветок моей бабушки.

Нина избегала смотреть на Угольцева. Она поразительно изменилась за то время, что они не виделись.

— Здравствуйте. — Угольцев пожал ее холодную, безжизненную руку. — Я думал, вас уже нет в городе.

— Я оформляю документы, — сказала она и, как ему показалось, виновато опустила глаза.

— Может, выпьем кофе? — неожиданно предложил Угольцев. — Ваша мама оставила кучу кухонной утвари. Кофе и сахар у меня есть.

— Я спешу. Спасибо.

— Вы на машине? Если я не ошибаюсь, это не цветок, а целое дерево.

— Да. Но тут рядом трамвайная остановка. Мне… помогут.

— Я подвезу вас на машине.

— Я… — Она явно колебалась. — Там плохая дорога.

— Ну, для моего вездехода это не проблема. Где цветок?

Они аккуратно положили розу на заднее сиденье «Нивы» — в этот раз Угольцев приехал на собственной машине. Нина сидела рядом с ним с непроницаемо-мрачным лицом и открывала рот лишь для того, чтобы сказать, куда ехать.