Все пять дней и вечеров Паллас и Рычков заполнили прогулками по живописным местам и беседами; благо, что оба свободно владели и немецким, и русским языками. Петр Иванович показал гостю опытную пасеку, мельницу, рассказал о близлежащих местах, где по всем признакам можно медную руду и нефть добывать.
— Своей доброй лаборатории нет, оттого собранные по берегам речек, оврагам и ущельям минералы на исследование в нашу академию посылаю.
— Вижу, скучать в деревне вам некогда.
— Спасское спасло меня от канцелярских сует, отдалило от злословия важных оренбургских персон. Тут я себе сам превеликий начальник. Весь божий день желанному делу отдаю, а прежде, в Оренбурге служа, для писания и прочих наших укромных занятий токмо ночи не имел. Сколь времени даром потеряно!
— Разве даром? Не служи вы в канцелярии да еще с такими мужами, как Татищев и Неплюев, вряд ли обогатились бы познаниями здешних мест в стольких объемах и пленились бы учеными целями жизни, — сказал Паллас и одобрительно добавил: — Вашу «Оренбургскую топографию» я в один присест прочитал, увидя в ней не только много ценных сведений, но и пример для своих действий…
Однажды во время вечерней беседы Паллас поведал семейству Рычковых о первых впечатлениях от своего путешествия по калмыцким поселениям, собранных им с жадным любопытством иностранца.
— Все их богатство в стадах. Тысячи лошадей, верблюдов. Селения они почти не строят. Поживут на одном месте, потом в войлочных кибитках передвигаются на другое. Вооружены слабо, лишь у немногих воинов имеются кольчуги. Одну кольчугу выменивают на сорок лошадей. Калмыки — искусные наездники и охотники. В охоте применяют прирученных соколов. Нравы сих степняков весьма суровы. Убийцу, например, они не наказывают, а сразу умертвляют. Если же кто-то нечаянно будет убит в драке, то виновный в оном должен взять к себе жену и детей погибшего и кормить их.
— А есть ли у них армия? — спросил Николай, сын Петра Ивановича. Недавно, как уже сказано, Николай был награжден капитанским чином и определен в экспедицию, возглавленную Палласом. Но путешествовать ему пока не пришлось.
— Регулярного войска нет, но войны калмыки ведут постоянно. То с казахами, то с башкирцами, иногда и с русскими. В сраженьях злы и отважны. Ежели случается среди них трус, то у него прилюдно отбирают оружие, а самого переодевают в женское платье. В знойные дни девки и молодые бабы их обнаженные по пояс ходят… Калмыки молчаливы, доверчивы, но жестоки к ворам: отрубают им пальцы рук, а украденное возвращают хозяину.
— Варварские, но весьма строгие правила, — заметил Николай. — Вообще, все это очень интересно: каждый день новая дорога, новые люди, диковинные приключения.
— Не всегда наши походы диковинные и интересные. Бывают тяжелые и даже гибельные. Как и при военных походах всякое случается, и офицерская служба ваша немало приключений вам дарила небось, — сказал Паллас, уловив в голосе Николая обиду за то, что в экспедиции ему еще не поручено серьезное дело.
— Военный поход — не путешествие, хотя тоже интересен риском и тревогами, но кому как, а для меня военная служба без счастия шла. День на день похож, как пуговицы на мундире… А душа простора, воли жаждет, движений!
— В двадцать три года стал капитаном! Разве ж сие малое продвижение, мой сын? — сказал Петр Иванович.
— Мы тужим, отец, когда пожар спалит весь дом, но вовсе не огорчаемся, когда попусту теряем время, главное свое богатство.
Академик Паллас пристально посмотрел в слегка порозовевшее лицо Николая и, обратясь к Петру Ивановичу, сказал:
— В вашем сыне вопиет жажда счастия, суть коего в желании стать более полезным своему отечеству. И это есть голос неиспорченной совести, и вам, отцу, надобно гордиться таким сыном, который полюбил и вознамерен продолжить дело вашей науки.
— Да, он во многих моих конных и пеших походах в оренбургские степи еще сызмальства завсегда сопровождал меня и все окрестные места не хуже знает, — искренне похвалился сыном Петр Иванович.
— Вот и славно, — с улыбкой одобрил Паллас. — Вот и поручим ему собрать сведения по натуральной географии лесостепного Заволжья, описать татарские, вятские и другие, находящиеся в верховьях Камы и Белой, народы…
Всю зиму Николай Рычков готовился к предстоящему походу. Нашел помощников-спутников, запасся провиантом, лошадьми, составил маршрутную ландкарту. Путь его лежал от Камы до юго-восточных границ Оренбургского края.
— Места глухие, маловедомые, а потому и настраивай себя так, будто ты первый и последний очевидец тамошних мест. Все важное стремись обозреть, осмыслить и записать, — наставлял сына Петр Иванович.
— А как отличить важное от неважного?
— То и важно, что ново, досель никем не описанное. Уповаю, ты сможешь пополнить весьма скудные сообщения с тех мест. Главное — душевно усердствуй, будь страстно любопытен к каждой непонятой породе дерева, цветка, камня, зверя и птицы, ко всяким останкам древних строений и погостов…
Как только схлынула водополица и майское солнце подсушило проселочные дороги, Николай Рычков со своими спутниками, имена которых нигде не названы и для нас неизвестны, выехал из Симбирска, взяв путь к Билярску.
Сегодняшнему читателю, как и автору настоящего повествования, трудно воздержаться от соблазна отступить на два столетия в прошлое и глазами молодого путешественника обозреть тогдашнюю землю и ее обитателей, перелистать некоторые страницы его путевого дневника. Не ради простого любопытства это важно, а для прозрения нашего. Ведь к прошлому мы зачастую возвращаемся обычно для того, чтобы сравнить, как далеко шагнула цивилизация, оставив позади непросвещенность, дикость и темноту. Однако эти сравнения все чаще стали выявлять и другое: отрывая себя от вечных истоков жизни, отвергая законы природы, мы нередко стали сотворять такое, чему ужаснулись бы не только наши предки, но и самые темные дикари…
Проезжая через промытые первыми летними дождями степи и леса Татарии, через разбросанные на десятки верст одна от другой татарские деревни, Рычков удивляется малочисленности этих поселений в таких живописных местах и тому, что их обитатели ничего не знают о своем происхождении, о своих древних прародителях. Правда, в самом Билярске чиновник канцелярии дал ему копию схемы этого древнего города, из которой явствовало, что некогда он принадлежал татарам. Однако, внимательно осмотрев окрестности города и лежащие в трех верстах от него развалины крупных каменных строений, Рычков засомневался. Ведь многие исторические справки свидетельствовали о том, что татары более склонны были к кочевому образу жизни, вековых каменных градов не строили. «Привыкнув к войне, презирали они спокойное житие и питались обыкновенно войною и грабежом соседних народов», — замечает в дневнике Рычков и, желая заглянуть в более древние времена, высказывает предположение, что обозреваемые им места принадлежали до татаро-монгольского нашествия либо старобытным скифам, либо болгарам.
Но сами татары, прожив здесь многие века, считают эти земли отчими, с почтением относятся к древним развалинам — жилищам своих предков, к каменным частоколам мусульманских кладбищ. И хотя почти в каждой татарской деревне есть молитвенный дом, школа для детей, где обучение ведет мулла, немало проживает повсюду и крещеных татар. По доброй воле приняв христианскую веру, они отчасти изменили и уклад своей жизни: построили крепкие дома, занялись хлебопашеством.
С горечью рассказывает Николай Рычков о крайней нужде и бедности крестьян вятской провинции, питающихся зачастую пихтовой корой и желудями. «Возмужавшим людям пища сия не столь вредна, но жалостно видеть бедных младенцев, оным питающихся. На лицах их написаны бедность и бессилие, приводящие в жалость каждого смотрящего на них». Рычков предлагает переселить наиболее бедствующую часть вятчан в Оренбургский край, где хлеб и другие злаки хорошо родятся и население не столь густо.
В двух верстах от Нагайбацкой крепости, на высоком холме, Рычков осмотрел действующий наземный рудник, названный старожилами Чудьской копью. Когда-то медь добывали тут путем выплавки, но потом рудный слой кончился. Рудокопы же не оставили копь, обнаружив множество медной крошки в песчаной поверхности холма. Для очистки руд от почвы применили воду бегущего неподалеку ручья. Воду запрудили и стали выпускать по желобам, подбрасывая в них и постоянно помешивая деревянными лопатами смесь песка и руды: почва легче минерала, а потому уносится водой, руда же оседает на дно.
