Ночной путь в чистик провешен от одной знакомой березы до другой на угол канав, прямо к зарослям, и тут Алпатов воет по-волчьему. Несмело отзывается матерый, укрепился, завыли переярки, прибылые, и все болото воет осенью под черным небом.

О, господи, жуть голодная, и как сносит ее человек, и как шерсть не растет у него, как у волка, от голода и не уходят в мягкую шерсть и острые зубы вся мысль его и надежда.

Шарахнулась стреноженная лошадь и запрыгала куда-то, может быть, прямо в зубы волкам. Хозяин ее Фомка, разведчик армии бандитов барона Кыш, перед этим учуял запах дымка и, зная, в чем тут (дело), оставил ее попастись, а сам идет все по ручью. Вот огонек показался, и в зареве там люди мелькают, хлопочут о чем-то. Фомка вынимает из-за пояса топор и стучит им о пень, будто рубит жердь. Там услышали самогонщики и говорят тихонечко между собой:

— Кого-то Бог посылает?

В такую-то осеннюю ночь и в зарослях чистика кто станет искать самогонщиков, разве только враг ведет комиссара, но врагов теперь нет у мельника Азара, и враг не подходит со стуком. Тут собрались: Азар с волчьей мельницы — по случаю крестин сготовил завар в три пуда; гонит Чугунок, его вся посуда, и знание дела, и хлопоты, тут же помогают три музыканта: гармонист, балалайка и скрипка; Илюха — солдат императорской гвардии и австриец Стефан, работник на мельнице, печальный и такой несчастный, что даже собственное имя его Стефан не держится, и все зовут его почему-то из жалости Яшею. Крестины будут веселые, с музыкантами, и поутру, Бог даст, Азар выпьет в лесу и прямо музыку пустит — ему бояться нечего, мельник, все начальники давно куплены.

Кто же это может теперь подходить?

Случай такой был:

— Показался человек на болоте, маячит и маячит во мхах, и там есть одна-единственная сосенка, подходит к ней, наклоняется, копает, взваливает на плечи мешок и опять замаячил, а под сосной яма осталась, ну, что это? Азар знает, что это:

— Барон Кыш, это он за пищей ходил. Там у него есть остров верст на восемьдесят вокруг в болотах, разные ямы, мужики носят пищу в ямы, у него есть лозунг с мужиками на пути демократическом и прогрессивном.

— Так не барон ли и теперь к нам является?

— И очень просто, слышь, опять постукивает.

— Ну, барон так не ходит, тот сразу раздвинет кусты:

«Наливайте!» — выпьет стакан, другой и: «Прощайте, кланяется вам барон Кыш!»

Все спорят между собой: одни, что Кыш настоящий барон, другие, что Кыш из нашего брата, третьи, что Кыш — есть звук и притча. Верно знает только Азар:

— Категорически заявляю, барон Кыш попов сын и ученый человек, семинарию кончил, а в консистории ему отказали. «Ладно, — говорит, — коли вы меня не принимаете, я отцовскую хитрость разовью на пути демократическом и прогрессивном для бедного человека». Вот кто барон Кыш.

— Ежели он на пути демократическом, — спросил гармонист, — то почему же он барон называется?

— Отчего тоже называется Князь Серебряный, какой он князь, такой же мужик, как и мы, жил недалеко на хуторе, захотел воли и стал князь. Так и Кыш, любитель в карты играть, когда выиграет, говорит: «Я теперь барон», — а проиграет: «Кшш…» И стал барон Кыш, значит, страх; «Кшш, вороны!» — крикнет, красные разбегутся, он заберет, что ему нужно, и — кони какие у него! — летит через изгороди, через канавы, как по ровной дороге, у леса остановился, шапку снял, и до свиданья.

Так беседуют между собой самогонщики, а топорик все ближе и ближе постукивает, вот и человек показался, и видит он огонь и людей, а все будто не видит и жерди рубит, так уж всегда полагается подходить к чужому вину.

Ладно, ладно, иди!

И вдруг это Фомка.

— Ай, ты жив?

— Жив.

И поднимает рубашку, а там против сердца рубец вершок шириной.

— Кто же это тебя так чкнул?

— Персюк, родной брат.

— Ну, Персюк и отца родного чкнет.

— А думаешь, я его не чкну?

— Чкнешь и ты, а мы сидим, все дожидаемся, когда у вас дело кончится.

— Когда кончится? я отвечу вам: когда у нас не будет статуя.

— Какого статуя?

— Какого?

Вдруг в это время на манку отозвался матерый, прибылые, переярки, завыло болото, и Фомка бежит, улюлюкает, спасает коня.

Все дело испортил Алпатову.

— Стой, куда ты бежишь, чего ты орешь?

— Коня потерял.

— Вот твоя лошадь.

Устроив коня поближе к огню, Алпатов с Фомкой подошли к самогонщикам, и учителю, редкому гостю, там очень обрадовались. Простой на разговоры с лесными своими предками, Алпатов тут же поделился своей затеей добывать себе пропитание волчьим делом, оттого что в школе пайка не дают (…)

Азар сказал:

— Категорически вам сочувствую, потому что взять вам нечего, и мысль ваша правильная, волков бить необходимо, дело очень полезное.

Гармонист:

Волки одолели деревню, через Полом дорога стала вовсе непроезжая.

Скрипач:

И через Кудеяровку.

Балалайка:

— А в Кудеяровке волки с гривами.

— Будет брехать, — оборвал Чугунок Балалайку, — волки обыкновенные, только вот что я вам скажу, был ли такой, кто от волков разживался?

— Не разжиться, а только бы просуществовать.

— И существовать от волков невозможно, я вам советую бросить учительство и поступить писарем в совхоз или колхоз.

Азар плюнул:

— Бросьте и совхозы, и колхозы, иди, брат, в темную.

— Куда же еще темнее, весь во тьме сижу.

— В темноте сидите, это я сочувствую вам, а сами смотрите светлыми очами на мир, вы сами идите в темную.

Фомка вмешался:

— Вы охотник, стрелок и учитель, вам самый правильный путь к нам: барон Кыш был тоже учителем.

— На что же вам нужен учитель?

— Образованный человек нужен на каждом месте, нам нужно статуя свалить.

— Красных?

— Ну да, и красных, и белых, бей всякого статуя.

— Другого назначат.

— Вы другого, он третьего.

— Чем же мы кончим?

— Кончим чем? Чтобы нет никого и никаких.

— Сидит же у вас барон Кыш?

— Кыш это звук, и я Кыш, и вы Кыш, это все звук: Кшш — и нет никого, и никаких.

Подумав про себя: «Новая запорожская сечь возвращается, как вернулась лучина, и при лучине вспомнили старинные песни».

Алпатов сказал:

— Это воля, я свое отгулял, мне бы хотелось свободы.

— Самая и есть наша свобода.

— Нет, свободный в законе живет, и ему нельзя убивать.

— Ну, отчего же нельзя, это вас не задевало, а дай-ка вас чкнут, как меня. — Фомка опять приподнял рубашку. — Вот как меня чкнул Персюк, родной брат, что же, мне его так оставить?

— Почему же не оставить, взять да отвернуться в другую сторону.

— Эх, брат, — вмешался снова Азар, — сам я был раньше охотником и светлыми очами глядел на мир, а вот теперь обсеменился и смотрю в темную. Подожди немного, вот только выпьем, и научу. Ну, за работу живее, Яша, тащи воды.

Поставили на огонь котел и налили туда из бочки завар, на котел вверх дном насадили бочонок и примазали глиной. В дырочку дна вставили трубку и тоже примазали, а гнутый конец трубки, змеевик, опустили в бочку с холодной водой, выпустили вниз конец и сюда чайник подставили для собирания жидкого хлеба.

Устроились и сидят в ожидании, тихо между собою о былом беседуют ветераны великой войны Илюха, гвардеец, и Яша, австрийский солдат.

Илюха говорит:

— Ваши Сан переходят, я за деревом, и как только ваши на мост, я тюк! — в голову, и он брык! — в воду: семь голов насчитал, занятно!

— А помнишь, тут был аэроплан?

— Как же, наш забрал кверху и ну вашего поливать из пулемета, потом ваш забрал и нашего, и наш опять забрал, а ваш заковылял.

— Куда он упал, к нашим или вашим?

— Промеж наших и ваших.

— Вот какие друзья стали, — сказал Фомке Алпатов, — а ведь тоже убивали и были врагами.

— Врагов не было, — ответил Илья, — теперь только и поняли, кто наши враги.

— Кто?

Известно кто: капиталисты.

Яша вздохнул:

А какое государство-то было.