Мизинец и шевельнулся.

«Ну так и есть: это мой живой член бунтует».

А отец Афанасий оттянул из него самое главное, имя его святое, и поет ему вечную память и жизнь бесконечную.

«Сказать бы надо про мизинец: покаяться в живом члене, а то выходит обман. Но разве можно за живое каяться, разве оно виновато, что живо?»

И так означилось поле при небе мутном и безразличном, без горизонта и всякой черты, отделяющей небо и землю, только рыжая, занавоженная дорога поднимается в мути все выше и выше. Неверным тенором поет отец Афанасий «Со святыми упокой», и буланая лошадка с темными кругами под глазами, телеграфными столбами, усердно нажимаясь, тащит все выше и выше на небо.

Как убитые птицы, из мути небесной падают с деревьев невидимых на дорогу сухие, скорченные листья, чуть очертался хуторок: люди живут.

«Тоже, — думает Алпатов, — может быть, нечаянно, недоглядев, везли кого-нибудь с живым членом на небо и бросили на полпути, и он тут размножился».

Вот показалась целая деревня, из нее выходят голодные, просят хлебца ради Христа, есть хотят и размножаться.

«Тоже не кончились: голодные не могут быть христианами, надеются насытиться и продолжаться, а живой мир во Христе кончается».

И знает Алпатов теперь уже наверно, что так ему обман не пройдет и он опять вернется в гущу людскую оттого, что мизинец его жив. Солнце чуть-чуть означилось желтое, смущенно глянуло на леденеющую землю. И земля, его обиженная жена, вихрем ответила, она высылает детей своих заступиться за мать. Не знают бедные дети, что солнце вернется и опять помирится с землей. Они свои огни зажигают, и с красными факелами мчатся, и крутятся в вихрях столбами, поднимая сухие листья деревьев, дорожную пыль и песок.

Темный вихрь явился навстречу отцу Афанасию, вышел из вихря Персюк с конным отрядом и реквизировал тело Алпатова.

— Сын мой, еще потерпи! — сказал священник с улыбкой, от которой все плачут.

«И все это из-за мизинца, — знает Алпатов, — живой мизинец и есть весь мой грех».

Музыканты играют «Мы жертвою пали», и четыре красноармейца несут Алпатова в красном гробу обратно в город на площадь Революции, где стоит Карл Маркс возле почетных могил убитых на своем посту комиссаров. Алпатова тоже хоронят, как комиссара.

В Ямщине услышали музыку.

— Что это красное?

— Гроб несут, кого это?

— Видишь, без попов: комиссар грохнулся.

— Подсолнух!

В толпе Фомка, брат Персюка, показался:

— В реку бы его, — говорит, — а они музыку разводят.

— Товарищ, так нельзя, — отвечает ему человек мастеровой и при фартуке.

— В реку нельзя, отчего? Река покойников любит, раки съедят, и никаких.

— Так, выходит, он был не человек, а статуй и нет ничего.

— И я тоже говорю, что нет ничего, а то говорят: «Мы управляющие», — и тоже бьют, не бьют разве новые управляющие?

— Так это всегда было: и раньше, и теперь, всегда били нашего брата, потому что без этого нельзя.

— Ну так на что же тут музыка, к стенке поставил и в реку: я — Фомка, он — комиссар, и никаких, какого же черта!

— Комиссар Фомку, Фомка комиссара, ты меня, я тебя, нет, так не выходит.

— Чего же тебе еще надо? Ты на меня, я на тебя, всех стравить — и в партии, потом партия на партию.

— Ну и что же будет: одна возьмет верх.

— На время, а потом другая в скорый оборот, чтобы не было никакого статуя, чего же тебе еще надо?

— По мне, чтобы жили без оружия, вот когда это будет, я поверю в новое, а то все одно: была полиция, стала милиция, одного комиссара убили, другого статуя поставят.

Толпа нарастает, кого-кого нет, из разоренного монастыря даже монах явился и безумно кричит:

— Нечестивцы, что вы сделали, человека замучили!

— Да это не мы, вот чудак, нам, первое, велели, а второе, мы есть хотим.

— Проклятые, за кого же вы стоите?

Фомка режет:

— А ты за кого?

— Я за мощи святые.

Фомка монаху язык показал:

— Не мощи, а мышь.

И монах от мыши в толпу, как сквозь землю.

— Лови мышь, лови мышь! — подзуживает Фомка. Гроб приближается. Стекольщику при фартуке противно бесчиние и жалко убитого комиссара:

— Кому он вредит, кому статуй мешает? Ну Каин, я понимаю, убивает, а то говорят «мы Авель» и тоже убивают.

— Мы понимаем, — отвечают в толпе, — вреда от него не было никому, власть стоит и стоит, кому вред какой от статуя? Поставь каждого во власть, и каждый будет статуем.

— Дураки, ничего-то вы не понимаете, это место очищается, был один статуй городовой, другого статуя поставили, комиссара.

— Так и пойдет, только снаружи меняется. Пока без оружия (не) будет, никому не поверю.

— Затвердил «без оружия», тебя не задевало, а вот посмотри.

Фомка поднимает рубашку и показывает против сердца рубец.

— Кто это тебя?

— Родной брат мой Персюк. Неужли я это оставлю, как ты думаешь, оставлю я это или нет?

— Задело-то задело.

— Меня задело, а ты где был?

— Я стекла вставлял.

— И я работал, нет, ты мне скажи, могу ли я это дело оставить?

— Да на кого же ты пойдешь?

— На брата и на его партию.

— На брата, это один разговор, а на какую же партию?

— Почем я знаю, задело, и я задену, а тебя не задевало?

— Как не задевало, думаешь, тогда этого не было, все то же было, задевало, да как! Ты мне грудь показал, а я сзади рубашку подыму, тоже увидишь рубцы.

— Чего же ты говоришь, без оружия?

— Без оружия, где тебе такое понять, хоть бы оружие, да надо знать к чему. Персюк, брат твой, хоть и зверь, да стоит за советскую власть, за государство.

— Начихать мне на советскую власть и на государство.

— Тебе только бы без командира, задело, и ты задел.

— И я задел!

— Если бы ты знал что, а ты ничего не знаешь.

— И знать не хочу.

— Ученый там выкопал на чердаке старую книгу, узнал про жизнь, и у него связалось, а у тебя что связывается: тебя чкнули, ты чкнул, вот и все.

— Ученый — это мышь, а решит все трехдюймовка.

— Нет, брат, пока оружие будет решать, ни за что не поверю, и в государство никакое не поверю с оружием.

— Подумайте, что вы говорите, — сказал какой-то сознательный, — какое государство может существовать без оружия, где есть на земле такое государство?

— Есть такое, — отвечает стекольщик, — там люди живут, работают, пашут, скот разводят, торгуют, а воевать — нет! — махонькая страна такая.

— Финляндия?

— Ну хоть бы Вихляндия.

— Воюет!

— Ну, стало быть, не Вихляндия, а есть.

— Швейцария?

— Я говорю, есть такая страна, где не воюют, хотя бы самая махонькая Вихляндия, а есть.

— Сам ты Вихляндия, отвечай просто: двое дерутся на улице, что ты сделаешь, как остановишь?

— Скажу: не деритесь.

— А не послушаются?

— Другой придет: тут постепенность, один уговаривает, другой уговаривает, третий уговаривает.

— Был такой уговаривающий, ну что, уговорил?

— Так он уговаривал драться, а я чтобы не драться.

— После него тоже уговаривали, чтобы не драться, и чем кончилось?

— Это неправда, сами уговаривали, а сами оружие поднимали на капиталистов.

— Ну, ладно, пускай ты пришел и уговорил: ну, помирятся, один пойдет в подвал, другой во дворец?

— И хорошо.

— Капиталисты опять наживаться.

— Почему наживаться: ему, может быть, надо долги заплатить, разные бывают капиталисты.

— Расходитесь вы к черту! — кричит, надрываясь, милиционер. — Тут похороны, а не митинг, дорогу давайте, ну!

И замахнулся на женщину шашкой, только на одну, а их сто выскочило.

— Нонче и осьмушку не выдали. Свобода, свобода, а хлеба не дали, на черта нам ваша свобода!

— Иди на работу!

— Давай работу!

— Возьми, ты сама не идешь.

— Брешешь!

— Нет, ты брешешь, вы сидите, враг идет, а у вас дезертиры под юбкой.

— А у вас жиды в штанах. Ха-ха-ха! — в сто голосов.