Сорок пятый год

                          перевалил

Через середину,

                       и все лето

Над Большой Калужской ливень лил,

Гулко погромыхивало где-то.

Страхами надуманными сплошь

Понапрасну сам себя не мучай.

Что, солдат, очухался? Живешь?

Как живешь?

                    Да так. На всякий случай.

И на всякий случай подошел

К дому на Калужской.

– Здравствуй, Шура! —

Там упала на чертежный стол

Голубая тень от абажура.

Калька туго скатана в рулон.

Вот и все.

Диплом закончен.

Баста!..

Шура наклонилась над столом,

Чуть раскоса и слегка скуласта.

Шура, Шура!

Как ты хороша!

Как томится жизнью непочатой

Молодая душная душа, —

Как исходит ливнем сорок пятый.

О, покамест дождь не перестал,

Ров смертельный между нами вырой,

Воплощая женский идеал,

Добивайся, вей, импровизируй.

Ливень льет.

Мы вышли на балкон.

Вымокли до нитки и уснули.

Юные. В неведенье благом.

В сорок пятом… Господи… В июле.

И все лето длится этот сон,

Этот сон, не отягченный снами.

Грозовое небо

Колесом

Поворачивается

Над нами.

Молнии как спицы в колесе,

Пар клубится по наружным стенам.

Черное Калужское шоссе

Раскрутилось посвистом ременным.

Даже только тем, что ты спала

На балконе в это лето зноя,

Наша жизнь оправдана сполна

И существование земное.

Ливень лил все лето.

Надо мной

Шевелился прах грозы летучей.

А война закончилась весной, —

Я остался жить на всякий случай.

Покидаю Невскую Дубровку,

Кое-как плетусь по рубежу —

Отхожу на переформировку

И остатки взвода увожу.

Армия моя не уцелела,

Не осталось близких у меня

От артиллерийского обстрела,

От косоприцельного огня.

Перейдем по Охтенскому мосту

И на Охте станем на постой —

Отдирать окопную коросту,

Женскою пленяться красотой.

Охта деревянная разбита,

Растащили Охту на дрова.

Только жизнь, она сильнее быта:

Быта нет, а жизнь еще жива.

Богачов со мной из медсанбата,

Мы в глаза друг другу не глядим —

Слишком борода его щербата,

Слишком взгляд угрюм и нелюдим.

Слишком на лице его усталом

Борозды о многом говорят.

Спиртом неразбавленным и салом

Богачов запасливый богат.

Мы на Верхней Охте квартируем.

Две сестры хозяйствуют в дому,

Самым первым в жизни поцелуем

Памятные сердцу моему.

Помню, помню календарь настольный,

Старый календарь перекидной,

Записи на нем и почерк школьный,

Прежде – школьный, а потом – иной.

Прежде – буквы детские, смешные,

Именины и каникул дни.

Ну, а после – записи иные.

Иначе написаны они.

Помню, помню, как мало-помалу

Голос горя нарастал и креп:

«Умер папа». «Схоронили маму».

«Потеряли карточки на хлеб».

Знак вопроса – исступленно-дерзкий.

Росчерк – бесшабашно-удалой.

А потом – рисунок полудетский:

Сердце, пораженное стрелой.

Очерк сердца зыбок и неловок,

А стрела перната и мила —

Даты первых переформировок,

Первых постояльцев имена.

Друг на друга буквы повалились,

Сгрудились недвижно и мертво:

«Поселились. Пили. Веселились».

Вот и все. И больше ничего.

Здесь и я с другими в соучастье, —

Наспех фотографии даря,

Переформированные части

Прямо в бой идут с календаря.

Дождь на стеклах искажает лица

Двух сестер, сидящих у окна;

Переформировка длится, длится,

Никогда не кончится она.

Наступаю, отхожу и рушу

Все, что было сделано не так.

Переформировываю душу

Для грядущих маршей и атак.

Вижу вновь, как, в час прощаясь ранний,

Ничего на намять не берем.

Умираю от воспоминаний

Над перекидным календарем.

По вечерам,

                  с дремотой

Борясь что было сил:

– Живи, учись, работай, —

Отец меня просил.

Спины не разгибая,

Трудился досветла.

Полоска голубая

Подглазья провела.

Болею,

          губы сохнут,

И над своей бедой

Бессонницею согнут,

Отец немолодой.

В подвале наркомата,

В столовой ИТР,

Он прячет воровато

Пирожное «эклер».

Москвой,

              через метели,

По снежной целине,

Пирожное в портфеле

Несет на ужин мне.

Несет гостинец к чаю

Для сына своего,

А я не замечаю,

Не вижу ничего.

По окружному мосту

Грохочут поезда,

В шинелку не по росту

Одет я навсегда.

Я в корпусе десантном

Живу, сухарь грызя,

Не числюсь адресатом —

Домой писать нельзя.

А он не спит ночами,

Уставясь тяжело

Печальными очами

В морозное стекло.

Война отгрохотала,

А мира нет как нет.

Отец идет устало

В рабочий кабинет.

Он верит, что свобода

Сама себе судья,

Что буду год от года

Честней и чище я,

Лишь вытрясть из карманов

Обманные слова.

В дыму квартальных планов

Седеет голова.

Скромна его отвага,

Бесхитростны бои,

Работает на благо

Народа и семьи.

Трудами изможденный,

Спокоен, горд и чист,

Угрюмый, убежденный

Великий гуманист.

Прости меня

                   за леность

Непройденных дорог,

За жалкую нетленность

Полупонятных строк.

За эту непрямую

Направленность пути,

За музыку немую

Прости меня, прости…