Холл был битком набит людьми, большая тропическая луна сияла так, будто вот-вот лопнет, а причина, почему я видел и то и другое, заключалась в том, что мне в конце концов удалось завлечь Эллен Эммет на балкон при открытых магнитных дверях.

– Снова из мертвых, – приветствовала она меня, сдержанно улыбаясь. – Год почти прошел, мог бы и послать с Цейлона открытку, здоровья пожелать.

– Ты что, болела?

– Заболеешь тут.

Она была маленькой и, подобно всем, кто ненавидит день, белой под своим полугримом, как сметана. Она напоминала мне совершенную механическую куклу с неисправной начинкой – холодная грация и некая предрасположенность бить людей ногой в челюсть, когда они меньше всего этого ожидают. Копна оранжево-коричневых волос, завязанных в гордиев узел по последней моде, что выводило меня из себя, когда я пытался его развязать – мысленно, конечно; глаза того цвета, что пришелся бы по вкусу очередному богу, на которого пал бы ее выбор именно в этот день, – да, забыл, где-то глубоко-глубоко на дне они всегда голубые. Все, что бы она ни носила, было коричнево-зеленым и весьма просторным, достаточно пару раз выйти в таком наряде, правда, ее это каким-то чудом миновало; а может, она снова беременна, хотя вряд ли.

– Что ж, желаю здоровья, – сказал я, – если ты в нем нуждаешься. Я не занимался Цейлоном. Большую часть времени я был на Средиземном.

Внутри раздались аплодисменты. Просто чудесно, что я снаружи. Исполнители как раз закончили «Маску Деметры», которую Грейб написал пентаметром специально в честь нашего гостя с Веги; вещь была два часа длиной и скверной. Фил – человек жутко образованный и почти лысый и вполне подходит для своей роли, но с того дня, как мы остановили на нем свой выбор, нам пришлось изрядно потрудиться на будущего лауреата. Ему поручили примериться к Рабиндранату Тагору и Крису Изервуду, заняться сочинением устрашающе длинной метафизической эпики, как можно больше разглагольствовать об эпохе Просвещения и ежедневно выполнять на берегу моря дыхательные упражнения. Во всем же остальном он был человеком вполне достойным.

Аплодисменты стихли, и я услышал стеклянное теньканье заигравшей телинстры и ожившие голоса.

Эллен прислонилась спиной к ограде.

– Слышала, что ты вроде как женился недавно.

– Верно, – признался я, – но вроде как поспешил. Почему меня отозвали?

– Спроси у своего босса.

– Спрашивал. Тот говорит, что меня назначают гидом. Однако я хотел бы выяснить – почему? Настоящую причину. Я думаю об этом, но вопросов не меньше, а больше.

– Откуда мне знать?

– Ты знаешь все.

– Ты меня переоцениваешь, дорогой. Какая она из себя?

Я пожал плечами:

– Возможно, русалка. А что?

Она пожала плечами:

– Обычное любопытство. А как ты говоришь обо мне людям? С кем сравниваешь?

– Когда я говорю о тебе, то не сравниваю.

– Обижаешь. Должна же я быть на кого-то похожа, если я только не уникум.

– Вот именно, ты уникум.

– Тогда почему ты не взял меня с собой в прошлом году?

– Потому что ты существо социальное и тебе нужен город. Ты можешь быть счастлива только здесь, в Порту.

– Но я не счастлива здесь, в Порту.

– Здесь, в Порту, ты несчастлива меньше, чем в любом другом месте на этой планете.

– Мы могли бы попробовать, – сказала Эллен и повернулась ко мне спиной, чтобы посмотреть с откоса на огни видимой отсюда части гавани. – Знаешь, – продолжила она, помолчав, – ты настолько уродлив, что это делает тебя привлекательным. Видимо, так.

Я остановился рядом, в паре дюймов от ее плеча.

– Знаешь, – голос ее звучал плоско, опустошенно, – ты ночной кошмар с походкой мужчины.

Я остановил свой порыв, закатившись грудным смехом.

– Знаю. Приятных снов.

Я повернулся, чтобы уйти, но она поймала меня за рукав.

– Погоди!

Я посмотрел вниз, на ее руку, затем вверх, на ее лицо, затем вниз, на ее руку. Она выпустила рукав.

– Знаешь, я никогда не говорю правду, – сказала она. Затем засмеялась своим коротким ломким смешком. – …И я подумала, что кое-что тебе следует знать об этой поездке. Здесь Дональд Дос Сантос.

– Дос Сантос? Странно.

– Сейчас он наверху, в библиотеке, вместе с Джорджем и каким-то большим арабом.

Я посмотрел мимо нее вниз на гавань, где по тускло освещенным улицам двигались тени, похожие на мои мысли, темные и медленные.

– Большой араб? – произнес я наконец. – Руки в шрамах? Желтые глаза? По имени Хасан?

– Да, верно. Ты с ним встречался?

– В прошлом он кое-что сделал для меня, – признал я.

Так я стоял и улыбался, хотя кровь во мне застыла, – улыбался, потому что не люблю, чтобы люди знали, о чем я думаю.

– Улыбаешься, – проронила Эллен. – Интересно, о чем ты думаешь?

В этом вся она.

– Я думаю, что ты относишься к жизни серьезнее, чем можно было бы предположить.

– Чушь. Я часто тебе говорила, что я ужасная лгунья. Да, буквально секунду назад – я лишь намекала на маленькую стычку в большой войне. И ты прав, что здесь я менее несчастлива, чем в любом другом месте на Земле. Может, ты поговоришь с Джорджем – возьми его на работу на Тайлер или Бакаб. Возьмешь, а?

– Ага, – сказал я. – Всенепременно. Клянусь. Именно так и сделаю. После того, как ты десять лет этим занималась… А что с его коллекцией жуков?

Она изобразила улыбку.

– Растет, прыжками и скачками. А также жужжит и ползает… и некоторые из этих ползучих – радиоактивны. Я ему говорю: «Джордж, завел бы себе женщину, вместо того чтобы тратить все свое время на жуков». Но он только головой трясет, весь такой занятый. Потом я говорю: «Когда-нибудь один из этих уродцев возьмет и укусит тебя и сделает импотентом. Что тогда?» А он объясняет, что такого не может быть, и читает мне лекцию о ядах насекомых. Может, он сам большой жук, замаскировавшийся. Думаю, Джордж испытывает что-то вроде оргазма, наблюдая, как они роятся в этих баночках. Не знаю…

Я повернулся и заглянул в холл, поскольку выражение ее лица изменилось. Услышав смех Эллен, я обернулся к ней и сжал ее плечо.

– О’кей, теперь я знаю больше, чем раньше. Спасибо. Скоро увидимся.

– Мне подождать?

– Нет, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Конрад.

И я ушел.

На то, чтобы пересечь пространство, может потребоваться и время, и обходительность, особенно если там куча народу и все тебя знают, и у всех в руках фужеры, а ты к тому же слегка прихрамываешь.

Куча и была, и все знали, и держали фужеры, и я хромал. Так что…

Позволив себе только самые скромные и неприметные мысли, я отмерил с краю, вдоль стены, как бы по периферии человечества, двадцать шагов, пока не достиг компании юных леди, которых этот старый холостяк всегда держал подле себя. Подбородка у него не было, как, в общем, и губ, волосы повылезли, и выражение, которое жило когда-то на лице, на этой материи, обтягивающей его череп, давным-давно ушло во тьму глаз и таилось в этих глазах, остановившихся на мне, – улыбка готовности быть неизбежно оскорбленным.

– Фил, – сказал я, кивая, – не каждый напишет такую «Маску». Я слышал разговоры, что это умирающее искусство… Чудовищная ложь!

– Ты еще жив, – произнес он, и голос его был лет на семьдесят моложе, чем все остальное, – и снова опоздал, как обычно.

– Приношу свое искреннее раскаяние. Меня задержали в доме одного старого друга на дне рождения леди, которой сегодня исполнилось семь.

(Что было правдой, хотя и не имеющей отношения к данной истории.)

– У тебя все друзья старые, не правда ли? – спросил он, и это был удар ниже пояса, потому что когда-то я знал его почти забытых ныне родителей и водил их к южной стороне Эрехтейона, чтобы показать им Портик Кариатид, в то время как на моих плечах сидели их яркоглазые отпрыски и я рассказывал ему, Филу, мифы, которые были старыми уже тогда, когда возникли все эти храмы.

– …Мне нужна твоя помощь, – сказал я, не обращая внимания на этот укол и осторожно прокладывая путь сквозь мягкий и язвительный кружок женщин. – Эдак я всю ночь буду прорываться из холла к Сэндзу, который устраивает прием нашему веганцу, – извиняюсь, мисс, – а у меня нет на это ночи. Простите меня, мэм… Так что я прошу, чтобы ты вмешался.