Roger Zelazny

This Immortal

Copyright © 1965 by Roger Zelazny

Публикуется с разрешения наследников автора и их литературных агентов, Zeno Agency Limited (Великобритания) при участии Агентства Александра Корженевского (Россия)

© И. Куберский, перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

– Ты ведь калликанзарос, – неожиданно объявила она.

Я повернулся на левый бок и улыбнулся в темноте.

– Свои рога и копыта я оставил в конторе.

– Так ты знаешь, про кого я!

– Вообще-то я Номикос.

Я потянулся к ней и нашел ее.

– Ты что, действительно собираешься разрушить весь мир?

Я засмеялся и привлек ее к себе.

– Надо подумать. Если именно поэтому Земля и разваливается…

– Послушай, у детей, рожденных здесь на Рождество, калликанзаросская кровь, – сказала она, – а ты однажды обмолвился, что твой день рождения…

– Вот и отлично!

Мне пришло в голову, что она лишь наполовину шутит.

Зная, какие существа могут случайно попасться на глаза в этих Старых, а теперь Горючих, местах, начинаешь почти без труда верить в мифы – в разные там россказни о похожих на Пана[1] лешаков, которые собираются каждую весну, чтобы потолкаться под Деревом Мира, а затем разбежаться кто куда от звона пасхальных колоколов. (Дин-дон – колокола, клак-клак – зубы, цок-цок – копыта и т. д.) Мы с Кассандрой не имели привычки обсуждать в постели вопросы религии, политики или фольклор Эгейского бассейна, но меня, поскольку в этих местах я и родился, подобные воспоминания задевают за живое.

– Ты делаешь мне больно, – сказал я полушутя-полусерьезно.

– А мне не больно?

– Прости.

Я снова расслабился. Помолчав, я объяснил:

– Когда я был сорванцом и ко мне приставали другие сорванцы, они меня звали «Константин Калликанзарос». Когда я подрос и подурнел, они перестали так меня звать. По крайней мере в лицо…

– «Константин»? Твое имя? А я полагала…

– Теперь я Конрад, и больше не будем об этом.

– Но мне оно нравится. Я бы лучше звала тебя «Константин», чем «Конрад».

– Ну, если тебе приятно…

Луна выкатила свою постную физиономию на подоконник и стала строить мне рожи. Я не мог достать не только до луны, но и до окна, потому отвернулся. Ночь была холодной, влажной и полной тумана – здесь всегда такие.

– Комиссар по делам Искусств, Памятников и Архивов планеты Земля не станет рубить Дерево Мира, – проворчал я.

– Калликанзарос мой, – откликнулась она слишком поспешно, – я этого не говорила. Но с каждым годом колоколов все меньше, а добрые намерения далеко не всегда идут в расчет. Впрочем, у меня такое чувство, что, так или иначе, ты все изменишь. Можешь изменить…

– Ошибаешься, Кассандра.

– А мне страшно и холодно…

Она была прелестна в темноте, и я обнимал ее, чтобы хоть как-то уберечь от этих туманов, влажных и знобких.

Пытаясь воссоздать в памяти подробности минувших шести месяцев, теперь я осознаю, что, пока мы огораживали страстью наш октябрь и остров Кос, Земля уже пала в руки сил, что сметают все октябри. Возникнув изнутри и извне, эти силы роковой развязки уже тогда маршировали гусиным шагом среди руин – безликие, неотвратимые, с оружием на изготовку.

Корт Миштиго приземлился в Порт-о-Пренсе на древнем «Сол-Бус Девять», который доставил его с Титана в сопровождении груза, состоявшего из туфель и рубашек, нижнего белья, носков, вин разных марок, разных медицинских средств и новейших магнитофонных кассет, всех этих производных цивилизации. В общем, богатый и влиятельный журналист Галактики. Насколько богатый – для нас это оставалось неизвестным еще много недель, а насколько влиятельный – для меня открылось лишь пять дней тому назад.

Пока мы бродили по рощам одичавших олив, лазали по руинам франкского замка или вплетали наши следы в следы серебристых чаек, похожие на иероглифы, там, на влажных песках пляжей острова Кос, мы прожигали время в ожидании расплаты, которой могло и не быть и которой на самом деле вовсе и не следовало ожидать.

Волосы Кассандры – цвета олив Катамары и блестят. Руки у нее мягкие, пальцы короткие, с нежными перепонками. Глаза очень темные. Она ниже меня только на четыре дюйма, но это не мешает ей быть грациозной, а во мне как-никак шесть футов с лишком. Вообще-то рядом со мной любая женщина – сама грация, совершенство и привлекательность, поскольку ничего подобного во мне нет; левая моя щека была в ту пору вроде карты Африки, выполненной в пурпурных тонах, – и все из-за мутантного грибка, который я подцепил от заплесневевшего с задней стороны холста, когда в нью-йоркскую поездку откапывали Галерею Гугенхейма; мысок линии волос у меня всего на ширину пальца отступает от бровей, глаза разные. (Когда я хочу устрашить человека, я вперяюсь в него холодным голубым правым глазом, карий же служит для Взглядов Искренних и Честных.) Правый сапог у меня с утолщенной подошвой, поскольку сама нога короче.

Хотя для Кассандры в подобном контрасте нет нужды. Она прекрасна.

Я встретился с ней случайно, преследовал ее без удержу, женился на ней против желания. (Это была ее идея.) Сам я об этом действительно не думал – даже в тот день, когда пригнал свой хайк в бухту и увидел ее там русалкой, нежащейся под солнцем близ плоской кроны дерева Гиппократа, и решил, что хочу быть с ней. Калликанзароcцы особой приверженностью к семье никогда не отличались. Я вроде как поскользнулся. В очередной раз.

Стояло ясное утро. Начало нашего третьего месяца вместе. Это был последний мой день на Косе, поскольку вчера вечером я получил вызов. Все еще было влажным после ночного дождя, и мы сидели в патио[2] – пили кофе по-турецки и ели апельсины. День понемногу нажимал на педали, въезжая в этот мир. Бриз дул влажно и прерывисто, покрывая нас гусиной кожей под черной тяжестью свитеров и срывая парок с края кофейных чашек.

– «Родос, перстами дарящий Аврору…» – произнесла она, вытягивая перед собой руку.

– Угу, – кивнул я, – действительно она, розовоперстая и славная.

– Давай полюбуемся.

– Угу. Прости.

Мы допили кофе и закурили.

– Чувствую себя погано, – сказал я.

– Знаю, – ответила она. – Только зря ты так.

– Ничего не могу с собой поделать. Велено уезжать, покидать тебя – вот и погано.

– Может, всего на пару недель. Ты сам так говорил. И потом ты вернешься.

– Надеюсь, – сказал я. – Хотя, если это затянется, я пошлю за тобой. До сих пор неизвестно, где я буду.

– Кто этот Корт Миштиго?

– Деятель с Веги, журналист. Важная птица. Хочет написать о том, что от Земли осталось. Вот я и должен ему показать. Я. Лично. Черт его дери!

– Если тебе дают десятимесячный отпуск на плавание, то не жалуйся, что перетрудился.

– А я жалуюсь и буду жаловаться. Считается, что моя работа – это синекура.

– Почему?

– В основном потому, что я сам так поставил. Двадцать лет я вкалывал, чтобы сделать Искусства, Памятники и Архивы тем, что они есть теперь, а десять лет назад я довел это дело до того, что мои сотрудники прекрасно управляются и сами. Так что я позволяю себе пастись на лужайке и являться, когда хочу, чтобы подписать бумаги да заодно поделать что-нибудь эдакое, для собственного удовольствия. И на́ тебе – лизать чей-то сапог! Чтобы сам Комиссар ехал вместе с веганским писакой, когда его мог бы сопровождать любой мой сотрудник. Не боги же они, веганцы!

– Одну минутку, – сказала она, – извини. Ты сказал: «Двадцать лет? Десять лет?»

Такое чувство, будто тонешь.

– Тебе ведь нет и тридцати.

Я погрузился. Подождал. Снова выплыл.