К полудню на горизонте отчетливо выступили ребристые пики полуострова. Они соединяются в длинный хребет. В лощинах по склонам белеют еще не стаявшие снежники. На западе вершины крутыми уступами спадают к морю, сливаясь с острым гребнем мыса Таран.

Мы минуем этот каменный гребень, далеко врезающийся в море, проплывем вдоль скалистых западных берегов полуострова, обогнем мыс Овар и высадимся в устье Бургавли на пустынный южный берег.

Но высадиться на полуостров оказывается нелегко. За мысом Таран с моря налетел сильный ветер. От горизонта ползут взлохмаченные свинцовые тучи. Море чернеет и волнуется. Отвесные мокрые утесы западного берега неумолимо приближаются. Пристать негде: бухт нет, а реки спадают с каменных уступов серебряными лентами водопадов.

Дождевые облака окутывают мрачные зазубренные вершины. Завеса сильного дождя укрывает береговые утесы, но мы явственно слышим пушечные удары волн. Ребята бросаются задраивать брезентом снаряжение экспедиции.

Наваливаюсь на рулевое бревно, удерживая кунгас в кильватере, и неожиданно замечаю Юшкевича. Вцепившись в поручни, он высоко взлетает с носом кунгаса, скрываясь в фонтанах брызг. Куртка его вымокла, по бледному лицу сбегает вода. Каждую минуту дьяволенок может сорваться и угодить за борт.

— Юшкевич, марш вниз! — кричу не своим голосом.

Мальчик испуганно оглядывается, спрыгивает на дно кунгаса и принимается помогать товарищам задраивать брезент.

Катер меняет курс, уходит в море, подальше от гибельных утёсов. Ребята забираются под мокрый брезент, укладываются на мягкие тюки. С непривычки их укачивает.

Юшкевич пробрался на корму помочь управлять непослушным рулем. В своем ватнике, спускающемся до пят, он приплясывает на мокрой палубе у скользкого набухшего бревна.

Волна тяжело бьет в борт, кунгас, содрогнувшись, валится набок… И тени страха не вижу на лице отважного мальчика. Большие серые глаза горят боевым задором, он толкает румпель, помогая выровнять кунгас.

— Молодец, орленок… крепче держи руль…

Шторм окончился так же быстро, как начался. Тучу пронесло, и солнце осветило разгулявшееся море. Вдали маячил низкий мыс Овар с гривой пенящихся бурунов.

Под защитой мыса Овар пришлось бросить якорь, переждать волну. Только через несколько часов катер проскользнул с приливом в устье Бургавли, укрытое песчаными стрелками. Кунгас толкнулся в берег, усыпанный галькой, и мы быстро выгрузили снаряжение экспедиции.

Со мной высадились наблюдатели Южной и Высокогорной станций. В кунгасе остались наблюдатели Северной станции. К полуночи они должны пристать к северным берегам полуострова и установить приборы в устье Умары.

Вскоре катер с кунгасом на буксире скрылся за дальними скалами, и мы остались одни на пороге таинственного, неведомого мира, куда не ступала еще нога исследователя.

Ярко светит солнце, шумит прибой, волны лижут приморский пляж, разукрашенный раковинами и лентами зеленоватых водорослей. Ребята, притихшие от новых впечатлений, молча разбирают снаряжение и приборы для Южной станции. Зарядив на всякий случай карабин, отправляюсь на разведку — выбирать наблюдательную площадку.

Прирусловая терраса, покрытая голышами, осталась позади; перехожу вброд неглубокую старицу, иду среди пышной зелени разнотравья. Поражает яркая пестрота луга, несвойственная блеклым краскам севера. Повсюду видны розовые, желтые, синие и фиолетовые цветы, ярко зеленеют листья невиданной на Севере формы.

И вдруг среди пестрого разнотравья замечаю причудливо вырезанный цветок. Он качается на Тонком стебельке.

— Лилия?!

Да, это лилия, сородичи которой растут далеко на юге, на теплых вулканических Курильских островах. Вытаскиваю нож и осторожно выкапываю южную гостью, первую ласточку удивительного гербария, собранного мной на полуострове.

В двух шагах, около трубчатых стеблей чемерицы, растет целая семья камчатских ирисов. Чемерица еще не цветет, а крупные бутоны ирисов выпустили лишь фиолетово бархатные гребешки.

Увидеть лилию вместе с ирисом можно лишь на Курильских островах. Как очутились эти цветы на полуострове, близ Магадана, в суровом царстве северной колымской тайги?

Поднимаюсь на соседний уступ древней морской террасы.

Что за чудо?

Под каблуком сапога мягко пружинит ковер настоящей северной тундры. По земле стелются мхи, лишайники, веточки шикши, курчавится низкорослый сибирский багульник, разрастаются тощие кустики голубики, цветет морошка.

Клочок тундры словно перелетел сюда с дальнего севера Чукотки. Чем объяснить странное смешение растительности в устье Бургавли? Может быть, приборы Южной станции следует установить на этой древней террасе, плавно поднимающейся к близким сопкам? Тут и там горбатятся невысокие курганы, отмеченные буйной порослью луговых злаков. Курганы тоже теснятся к береговому обрыву. Интересно, почему?

Вершины холмов осели и провалились, образуя небольшие кратеры, густо заросшие мятликом и пыреем, а на дне — влаголюбивой осокой и хвощами. Вероятно, в этих воронках зимой скапливается снег, а весной — талая вода.

Среди вейниковых джунглей на склоне самого большого холма змеится утоптанная тропинка. Узенькая стежка привела на плоскую вершину.

Неожиданно земля у ног разверзлась черным отверстием квадратного люка.

Осторожно заглядываю вниз. Вижу сухой песчаный пол, усыпанный разбитыми раковинами, кучу золы с обугленными головешками. Вниз спущено бревно, выбеленное временем. Свежие зарубки служат, очевидно, ступеньками.

— Эй, живы, хозяева?!

Никто не отвечает. Спускаюсь по шаткому бревну в подземелье и чиркаю спичкой.

Землянку вырыли в песчаной почве, перемешанной с морскими раковинами. В углу желтеет примятая подстилка из высушенного вейника…

Спичка тухнет. Мне почудилось, что на полу землянки разложены, точно на музейной витрине, орудия из черного камня. Опускаюсь на колени, быстро зажигаю новую спичку.

На песке отсвечивают три каменных топора, несомненно шлифованных рукой первобытного человека. Рядом стоит плошка, выдолбленная из камня.

— Что за чертовщина!

На донышке каменного блюдца — беловатый налет жира и щепотка мшистых стебельков… Светильник?

Горящей спичкой растапливаю жир и зажигаю самодельный фитиль. Желтоватое пламя колеблется, освещая подземное жилище.

Куча золы с обугленными головешками почти засыпает очаг, сложенный из крупных голышей. Ножом соскабливаю уголь с головешки и обнажаю сухую древесину тополя, совершенно не тронутую временем. Очевидно, огонь в этом очаге пылал недавно.

В углу землянки валяются потемневшие глиняные черепки. Знакомый орнамент украшает обожженную глину. Такие же черепки хранятся в витринах магаданского музея. Их выкопали в городищах древних коряков на побережье Тауйской губы.

Часть песчаной стены, там, где валяются черепки, осыпалась. Из груды расколотых раковин торчит заостренный костяной наконечник. Отполированная кость пожелтела. Вытаскиваю гладко обтесанный костяной гарпун.

Находки в землянке смущают меня. Курган, несомненно, скрывает вещи древних приморских коряков. Но почему этими первобытными орудиями пользовались еще совсем недавно? И кто?

Забираю каменные топоры, черепки, светильник и острие костяного гарпуна — это археологические реликвии. Прячу в полевую сумку и выбираюсь на волю.

Черная, как уголь, восточносибирская ворона, нахохлившись, сидит на соседнем холме, точно ворон на могильном кургане.

— Кыш, проклятая…

Ворона не пошевельнулась и, склонив голову с черным клювом, выжидающе поглядывает на меня. Скидываю с плеча винтовку, и хитрая бестия взлетает, злобно каркнув на прощание.

С моря опять дует свежий южный ветер. Рваные клочья белого тумана ползут над потемневшими волнами, задевая пенные гребни. На высокой морской террасе противоположного берега Бургавли виднеются еще десятка два заросших курганов.