Ну а в порту разве нет работы? Можно ведь и заняться уличной торговлей.

Пойдешь в порт, — разве у нашего брата есть столько силы, как у грузчика-турка? Мы так ослабели, что ноги едва волочим, где тут кули таскать. Кто из нас не переболел тифом? Кто из нас по-человечески спит и вволю ест? Торговать, — вы говорите. Но тут и так весь город торгует, спекулирует; один наживается на глупости другого. Помимо хоть пяти лир для начала (а где их взять?) — надо иметь сноровку в этом деле. Плохо нашим. Зря люди гибнут. Ночи наша публика спит все больше в кофейнях — за пять пиастров. Дни шляются по базарам, мерзнут. На днях нашли вашего казака-донца мертвого подле Святой Софии — от истощения умер.

Кто же тут из наших живет хорошо?

Живут… Жоржики, — они ведь по-французски болтают, — служат переводчиками во французских учреждениях. Белая кость устроилась по благотворительной части, — в разных Земгорах, Земсоюзах, Красных Крестах. Прожигают последние гроши капиталисты, а также те из наших, кто загнал здесь казенное добро или награбленное во время войны золото и бриллианты. Есть такие, что хорошо кормятся от грабежа. Одна компания ухитрилась даже банк подчистить, да как ведь ловко! Хотите расскажу?

Ради бога. Ведь это ж адски интересно!

Являются однажды к французскому коменданту двое русских. Так и так, приготовляем кинематографические фильмы, не откажите посодействовать несчастным русским беженцам, жертвам разбойничьего коммунизма… хотим инсценировать ограбление банка, просим разрешения, а также наряд полиции, чтобы присмотреть за порядком. Кажется, даже назвались князьями или графами. Ну, француз, конечно, растаял. Так и так, s’il vous plait, — говорит, пожалуйста. На другой день — все честь-честью. Часовые отстраняют зевак от банка. Аппарат на месте. Кассир с чемоданчиком выходит извнутри на подъезд, — тут уж и автомобиль мчится. Быстро подхватывают вооруженные до зубов молодцы кассира под руки, вваливают в кузов вместе с чемоданом и улетают на всех парах. Фотограф смотал удочки, сказал, что пойдет готовить фильму. Публика ждет, когда вернется автомобиль, ждут и банковские служащие своего кассира. Дождались только через двое суток. Молодцы завезли его далеко-далеко, выкинули на землю, разумеется, без чемодана, где было 50 тысяч лир, а сами скрылись. Ну, не ловкая ли экспроприация?! Блеснули в мировом центре своим русским талантом… Можно сказать, прогремели.

Не поймали?

Куды тебе! Они закатились, может, за Адрианополь, где-нибудь в Болгарии теперь.

А где они машину взяли?

Тут все наши шоферы пристроились если не к французам, то к англичанам и итальянцам. Половину союзнических машин обслуживают наши ребята.

Да, счастливцы, ловко обделали дельце! — вздыхает, прослушав этот рассказ, молодой артиллерийский полковник Волков. — Мне тоже вчера привалило было счастье, да и сорвалось. Отпросился я в город хлопотать насчет визы в Голландию, хочу заделаться голландцем. На площади Муссала турок обронил кошелек. Я, не будь дураком, — оглянулся, цап кошелек и в кусты. Свернул в переулок, иду медленно, как ни в чем не бывало. Заглянул в кошелек, не выдержал, — почти тридцать лир! Екнуло сердце. Так нет же! Вдруг — погоня. Видно, кто посторонний заметил на площади, как я поднимал находку. Пустился в «драп», ничего не вышло. Догнали. Хорошо, что не позвали полицию.

Сильно били?

Нет, не побили, но назвали «яманом» и что-то много по-своему ругались. Ах, как жаль! Сколько времени сижу без пиастров.

Большинство слушателей сочувственно качает головой.

Да, ведь этакий случай… Когда теперь другого такого дождешься! Тридцать лир! Надо бы во двор куда- нибудь, на проход, или заскочить в трамвай.

Этот маленький полковник Волков (я с ним жил в одном бараке, штаб-офицерском) давно уже утратил разницу между добром и злом, нравственным и безнравственным, дозволенным и недозволенным. Вместе с тем он не был совершенно падшим человеком. При нормальных условиях он тянул бы обычную армейскую лямку и к старости украсился бы знаком за «40-летнюю беспорочную службу». Война привила ему, как и многим другим, несколько легкомысленную мораль.

«Ах, если ваше, то берите, мне чужого не надо», — с невинным видом заявляют люди его типа, когда их ловят в воровстве.

Он был просто мил в своей откровенности, с которой рассказывал о своих поступках самого сомнительного свойства.

Какая там честь, когда нечего есть! — как бы говорил он в осуждение тем, которые, нарушая все божеские и человеческие законы, трактовали о чести офицерского мундира под константинопольскими заборами.

Сам Врангель, глава армии отщепенцев от человеческого общества, в это время очень увлекался судами чести. Ген. Слащев, обругавший его в своей книге «Требую суда и гласности», был не только лишен этим судом мундира, но и разжалован в рядовые. Моего случайного знакомого, матроса Федора Баткина, судом чести исключили из общества «первопоходников».

Полковник Волков забыл и думать об этих судах. До Серкеджи он больше месяца служил поваром у английского коммерсанта.

Вот это была жизнь, так жизнь! — с восхищением вспоминал он свою поварскую карьеру. — Не осточертевшие консервы ел я тогда, как здесь, а ростбифы да птицу. Спал я один на кухне, в тепле. Иногда англичанин подносил и стопку виски. Ну, что ж, я не гордый, не заставлял себя долго упрашивать.

Полк. Волков легко сбросил с себя ветхого человека. Ему, молодому человеку, это было нетрудно сделать.

А вот на Халки[47], - слышал я в лагере разговор, — живет один генерал с большими усищами и с большим капиталом. В мировую войну корпусом заворачивал. Этот платит знакомому солдату-инвалиду 50 пиастров в день, чтобы тот по утрам приходил к нему в форме и рапортовал по всем правилам устава: — «Честь имею явиться, ваше высокопревосходительство! За истекшие сутки в лагере происшествий никаких не случилось».

Этот хоть деньги платит, — вставляет свое слово высокорослый поручик Халевинский, облеченный в синюю французскую шинель и английские ботинки на босу ногу. — А вот наш генерал-от-эвакуации заставляет солдат и офицеров тянуться перед ним задаром.

Какой генерал-от-эвакуации?

Кутепов. Врангель произвел его в генералы-от- инфантерии на константинопольском рейде, во время эвакуации из Крыма. Публика взяла это на зубок. Так его и прозвали генералом-от-эвакуации. Этот сумасшедший (спятил от неограниченной власти) такого задает всем перцу, что чертям тошно. Люди живут в воронках, выбитых снарядами, ровно как троглодиты, а он каждый день гонит на ученье, чтобы драть по булыжникам и без того драную обувь. Смотры, парады, молебны… «Не беженцы мы, говорит, а армия… наше еще впереди… Сам русский народ позовет нас спасать Россию… крепитесь, орлы».

В штаб-офицерском бараке жил, в ожидании парохода в Румынию, некий Василий Корякин. Румын, божиею милостию, такой же, как полк. Волков голландец. В мировую войну он служил простым солдатом в том корпусе, который царское правительство послало во Францию. В 1917 году этот корпус разложился. Степенный и покорный властям предержащим Корякин поступил в «Иностранный легион» в Алжире.

Законтрактовался я на три года, — рассказывал он, — и был сам себе не рад. Ну, и попал в переделку. Этот «странный» легион — сборище всяких прощелыг. Туда идут все, кому тесно на свете, у кого нечиста совесть. Тот растратил чужие деньги, тот удрал с каторги. Тут всякой твари по паре, всяких мастей люди, даже ирландцы. Попадаются иногда из знати. Под чужой фамилией служил простым солдатом немецкий принц из того рода, что Вильгельм. Дисциплина адовая. Если во взводе сержант русский, плохо живется немцам. Остыть с войны не могут. В свой черед сержанты немцы отливают русским рядовым. Русских теперь стало в легионе много, французы навербовали врангелевцев.

У всех легионеров одна заповедь: «14 дней работай на Францию, а пятнадцатый день богу Бахусу твоему». В этот день раздают жалованье. Тут уже жители запираются в домах, как в крепости. Прежде даже в барабан били, предваряли жителей: легионеры, мол, в отпуску; смотри в оба!