повествует Б. Жиров, описывая дальше такими же, не весьма поэтическими, образами казнокрадство, бесчиния и всякие художества рыцарей белого стана.
О России, о «национальной» идее, о малиновом звоне московских сорока сороков никто больше не думал и не говорил. Даже газеты далеко читали не все, и многие не только не знали и не интересовались ходом военных действий на русско-польском, но даже и на своем крымском фронте. «В Новороссийске была оставлена идея», — пишет Г. Н. Раковский в книге «Конец Белых». В Крыму, живя вне времени и вне пространства, многие забыли, была ли вообще у нас когда-нибудь какая- нибудь идея.
Незначительная часть врангелевского войска воевала, т. е. делала налеты, грабила неприятеля, обирала пленных, изредка бросалась в атаку и, занятая этим делом, ни о чем не думала. Другая — тут же под боком глушила самогон, «кобелировала», играла в винт и преферанс, марала бумагу или лениво слонялась между крестьянскими хатами, собираясь по вечерам на «брехаловки» и упиваясь сальными анекдотами. Никто не имел желания серьезно работать, да и не понимал, зачем нужна какая-нибудь работа. Чувство долга стало анахронизмом среди этого сброда. Стерлась разница между дозволенным и недозволенным, законным и незаконным, похвальным и предосудительным. Почти все более влиятельные офицеры содействовали к освобождению от призыва сыновей своих квартирных хозяев — крестьян. Более того, это делали генералы, служившие в тех военно-судебных учреждениях, над которыми я имел наблюдение, в качестве представителя главного военного прокурора, и не скрывали от меня своих деяний, зная, что я бессилен разоблачить их. На мое бумагомаранье мало кто обращал внимания, и мне приходилось складывать руки.
Живой дух окончательно отлетел от белого стана. Тысячи пламенных Врангелей все равно ничего не могли бы вылепить из этого мертвого материала сколько-нибудь сносного государственного механизма, хотя бы в пределах Крыма.
Ясное дело, что в период судорог покойника было бы просто наивностью добиваться от него исполнения закона. Все впало в прострацию, и законности всякий безбоязненно показывал фигу. Даже сам самодержавный законодатель, под влиянием и собственной невоспитанности в духе закона, и упоения своим всевластием, и по целому ряду других причин, часто сводил на нет своей левой рукой те законы и грозные распоряжения, которые подписывал правой.
Наиболее любимым детищем Врангеля, с помощью которого он рассчитывал бороться с произволом войск, были военно-судебные комиссии. Они учреждались при каждой дивизии, отдельной бригаде, при штабе корпуса, в каждом уезде и т. д. Те из них, которые состояли при действующих частях, должны были следовать за последними, широко оповещать население о месте своего нахождения и о цели своего существования, зорко следить, чтобы нигде не причинялось никакого насилия войсками. Установив факт грабежа, они должны были немедленно судить виновных по правилам военно-полевого суда.
На деле от комиссий получилось не много проку.
Организация их была чересчур сложна и нецелесообразна. Председателями для большего весу и авторитета назначались заслуженные строевые генералы; членами комиссий, в числе шести, — строевые штаб- и обер-офицеры, юристы и не юристы. Только делопроизводителем комиссии назначался офицер или чиновник обязательно с юридическим образованием. Кроме того, разумеется, писаря, вестовые и конвой во главе с особым офицером. Такое многолюдие прежде всего вредило быстроте передвижения.
В председатели комиссий попадали или робкие люди, совершенно не понимавшие своей роли, или громовержцы, возомнившие о себе свыше меры. Одни бездействовали, другие проявляли усердие не по разуму. Одни распустили своих подчиненных, другие гнули их в бараний рог, рассматривая свою комиссию, как строевую часть.
Члены комиссий, строевщина по преимуществу, никак представить не могли, как это им придется хватать своих старых товарищей и судить их за те деяния, в которых каждый из них был сам грешен тысячи раз. Воспитатели войск сначала должны были сами переродиться, внедрить в собственное сознание идею права и законности. А эта идея не могла быть уяснена теми, кто прошел школу гражданской войны. Некоторые члены комиссий донского корпуса просто-напросто жили при тех полках, в которых они ранее служили и, совершенно забыв о своем высоком призвании, разделяли со своими полковыми товарищами все их бранные и мирные потехи.
— Вот у меня, бывало, велось следствие, так можно сказать следствие. Раз, два, — и в рожу! — вспоминал былое член комиссии при штабе нашего корпуса полк. А. А. Астахов, бывший таганрогский полицеймейстер.
Однажды этот воспитатель войск в духе законности разыскал какого-то своего бывшего подчиненного, пристава или околоточного, и рекомендовал его мне тоже как желательного для работы в комиссии человека.
— Он у меня не парень, а золото. Только глазом, бывало, моргну, без слов поймет… Всякому умел язык развязать.
Для надзора за деятельностью военно-судебных комиссий учредили в каждом корпусе должность начальника военно-судебной части, подчиненного, как и комиссии, главному военному прокурору, на правах его представителя. В донском корпусе эту должность занял я и поэтому имел возможность убедиться в том, что намерение вождя создать белую чеку для искоренения преступности потерпело крах.
Военно-судебная комиссия 1-й Донской дивизии для меня, органа прокурорского надзора, почти всю войну оставалась terra incognita. Она обитала где-то далеко за Мелитополем и не подавала никаких признаков жизни. Один только раз председатель ее, ген. Попов, явился ко мне не за инструкциями, не за уставами, а с просьбой сменить делопроизводителя, который не выносит пушечной пальбы. Больше я ничего не слыхал об этой комиссии до конца кампании и даже за границей. Надо полагать, она мирно паслась на подножном корму в какой-нибудь уединенной деревне до тех пор, пока в один непрекрасный день с удивлением узнала, что белых из Таврии и след простыл.
Комиссия при 2-й Донской дивизии (мамонтовцы) попыталась было немного пройтись по пятам этой конницы, но скоро набила оскомину. Военное начальство, ненавидя это учреждение, всячески старалось избавиться от присутствия опекунов и вредило им, где только можно, так что комиссия не всегда чувствовала себя в безопасности. Наконец, плюнув на все, она забилась в богатую дер. Песчанку, подле самого Мелитополя, обзавелась хорошенькими машинистками, и после этого уже никакие силы не могли заставить ее, хотя бы из деликатности, держаться не далее 80 верст от дивизии. Насилу разыскав ее в Песчанке, я увидел чистеньких офицеров и миленьких барышень, гулявших вместе по хозяйскому саду, а в комнате, именуемой канцелярией, роскошные арбузы и гроздья винограда украшали письменные столы.
Больше всего хлопот доставила мне военно-судебная комиссия при 3-й дивизии (ген. Гуселыцикова). Председатель ее, ген. Чернов, упоенный своей независимостью от корпусного начальства, возомнил себя не органом судебной власти, а верховной властью корпуса. Заняв прочную позицию в дер. Астраханке, он начал тут разыгрывать роль начальника гарнизона и контролировать действия должностных лиц. Членов комиссии он терроризовал, приказывая им голосовать так, как он хочет. Непокорных преследовал и вынуждал их к бегству. С ген. Абрамовым, прочитавшим нотацию председателю штабной комиссии в официальной бумаге на самых же первых порах, у ген. Чернова дело едва не дошло до боя. Коса нашла на камень. Фельдфебель наскочил на фельдфебеля.
У Чернова был любимец, — член комиссии, поручик Корниловского полка Леонтьев, энергичный и дельный парень, но совершенно бестактный и не в меру увлекающийся. Проводя в жизнь идеи своего патрона, он внушал населению, что военно-судебная комиссия uber alles. Крестьяне, радуясь таким благодетелям, бежали в комиссию при каждом требовании от них подвод или других натуральных повинностей и усвоили привычку исполнять требования только в тех случаях, когда разрешала комиссия. Последняя, таким образом, из судебного органа превратилась в контрольный аппарат. Поручик Леонтьев катался, как сыр в масле. Везде ему был почет и, что еще важнее, сытый обед.
