Лукас не желал обсуждать свое состояние ни с кем. Ему до сих пор не верилось, что мать, которую он так любил, могла согласиться отправить его в этот ад. Она ведь ни разу не посочувствовала ему, словно боялась рассердить Джорди. Обида и недоумение превратились у Лукаса в неутихающую враждебность по отношению к матери, и в чем-то это враждебность была хуже, чем неприкрытая ненависть, которую он испытывал к Джорди. Лукас чувствовал, что Нони пытается его понять и выразить свое понимание, однако ревность к положению сестры отравляла отношения и с ней. Ведь Нони продолжала жить в нормальном мире. Она училась в дневной школе, а по вечерам возвращалась в теплый дом, где у нее была своя комната и где на нее никто не повышал голоса. А он в это время сражался с холодом и жестокостью, которая могла проявиться в любой момент. Абсолютная враждебность окружающего мира вызывала в Лукасе такое бурное негодование, что он едва выдерживал это. Что же касается Клио – избалованной пигалицы, к которой, помимо няньки, была приставлена служанка и над которой сюсюкали родители, – о ней он старался вообще не вспоминать.

Во втором полугодии к ставшим привычными издевательствам добавилось новое, не менее отвратительное. В школе поднялась волна антисемитизма, и Лукас, со своей фамилией и характерной еврейской внешностью, стал едва ли не главным объектом ненависти.

Его дразнили «евреем Либерманом» или просто «еврейчиком». Эти прозвища он слышал в темноте спальни, в классе и даже в столовой, если рядом не было никого из взрослых. Некоторых мальчишек забавляло выкрикивать ему в лицо «шалом». В школе не прекращались шутки по поводу обрезания, а также попытки проверить, прошел ли обрезание Лукас. Как-то вечером, войдя в спальню, он нашел у себя на кровати грубую бумажную ермолку. Лукаса тут же повалили на кровать и, удерживая за руки и за ноги, скрепками прицепили ермолку к голове. Одна из скрепок глубоко вонзилась в кожу, и утром он увидел на подушке кровь. Лукасу кричали, что Вторая мировая война началась из-за евреев, а несколько ребят заявляли, что это он виноват в гибели их отцов на войне. Его провоцировали, ожидая, когда же он сорвется, не выдержав очередного оскорбления. Поток издевательств казался невыносимым, однако Лукас держался. И молчал. Он убедился в бесполезности любых ответов, попыток защищаться и наносить ответные удары. Но отчаяние и душевная боль грозили разорвать его изнутри. Бессонными ночами, лежа в темноте, он задавал себе один и тот же вопрос: надолго ли ему еще хватит сил?

– Барти Эллиотт?

– Да.

– Вам звонит Чарли Паттерсон.

– Доброе утро.

– Доброе утро. Хотел узнать, смогу ли вечером забрать от вас Кэти. В смысле, из вашего дома.

– Разумеется. Но я думала, она у нас переночует. Это было бы разумнее. Мы все-таки находимся довольно далеко от вас.

– Конечно. Но я вспомнил, что завтра утром я должен вести ее к зубному врачу. Это здесь же, в Грамерси-парке. Прием назначен на довольно раннее время.

– Я могу облегчить вашу участь, – сказала Барти. – На работу я выезжаю достаточно рано. Возьму Кэти с собой, а вы ее встретите у «Литтонс». Это куда удобнее, чем вам самому ехать вечером к нам.

– А когда начинается ваше «достаточно рано»?

– В половине девятого я уже у себя в кабинете.

– Действительно, рано. Помню это благословенное время. Голова ясная, телефон не трезвонит.

– А сейчас?

– А сейчас я вынужден отвозить Кэти в школу.

– Понимаю.

Из рассказов Дженны Барти знала, что Чарли водит Кэти к зубному и другим врачам, сидит с ней дома, когда она болеет. Оставалось только гадать, чем занимается этот человек в дни каникул своей дочери.

«Представляешь, у них нет прислуги», – сообщила ей удивленная Дженна.

Наверное, в ее понимании это было равнозначно хождению в лохмотьях или невозможности посещать приличную школу.

– Тогда подходите завтра к «Литтонс». Это недалеко от вас. Примерно в квартале к югу от «Бьютифул»…

– Я знаю, где находится ваше издательство, – сказал Чарли. – Кэти однажды заело любопытство, и мы пошли взглянуть на здание снаружи.

Эти слова несколько смутили ее. Почему – она и сама не понимала, но решила не докапываться до причины.

– Вы позвоните у входа. Секретарь приходит позже. Я сама спущусь и открою.

– Огромное вам спасибо. Это невероятно любезно с вашей стороны. Я сегодня хоть смогу вечером поработать. Редкое удовольствие.

Бедняга! Чего ж тут удивляться, что его дела шли не ах?

У Барти не получалось восторгаться Кэти так же, как ею восторгалась Дженна. Кэти была очень милой и вежливой девочкой, однако Барти не нравилась ее скрытность. Кэти научила Дженну шептаться. Это Барти тоже не нравилось. Уж лучше шумная и не всегда тактичная открытость Дженны. Когда девчонки за ужином впервые начали перешептываться, Барти решила это немедленно пресечь:

– Девочки, не шепчитесь. Это очень невежливо в присутствии других людей. Вы либо говорите вслух, либо дождитесь, когда окажетесь одни.

Кэти посмотрела на нее своими невинными голубыми глазами:

– Извините, миссис Эллиотт. Мы говорили про… про уик-энд.

– Да? И что же вам помешало обсуждать это вслух?

– Я хотела, чтобы Кэти поехала с нами в Саут-Лодж, – призналась Дженна. – Посмотрела бы, как там красиво. Ей у нас понравится. Мама, можно она поедет с нами?

– Думаю, да, – ответила Барти, сожалея, что не может найти повод для отказа.

Ей почему-то не хотелось видеть Кэти в этом особом месте – месте ее уединения. Но ведь другие подруги Дженны уже бывали в Саут-Лодже, и ей это даже нравилось. Наверное, она все-таки пристрастна к Кэти.

– Но сначала нужно спросить разрешения у отца Кэти и узнать, нет ли у него каких-то планов на уик-энд. Может, ему не захочется скучать в городе одному.

– Так пусть и он едет с нами, – предложила Дженна, лучезарно улыбаясь матери.

– Вряд ли это хорошая идея, – вырвалось у Барти.

– Очень даже хорошая.

Лица девчонок заметно помрачнели. Чувствовалось, обе расстроены провалом их затеи.

– Это очень любезно с вашей стороны, миссис Эллиотт.

– Зовите меня Барти.

– Согласен, если и вы будете звать меня Чарли. Судя по рассказам вашей дочери, у вас там чуть ли не рай земной.

– Да, мы очень любим Саут-Лодж. Туда очень долго ехать, особенно в выходные, но когда приезжаешь, то забываешь обо всем. Мой муж выстроил этот дом по собственному проекту. Саут-Лодж всегда был и остается моим любимейшим местом. Мы стараемся проводить там все свободное время. Особенно летом.

Барти замолчала, думая о прекрасном доме в Саутгемптоне. Доме на высоких дюнах, с видом на океан. Лоренс говорил, что это место целиком связано с ней. Там он чувствовал себя ближе к ней, и там ему было легче ее вспоминать.

– Кэти будет счастлива поехать. Что ей дать с собой?

– Побольше старой одежды. Дженна либо лазит по деревьям, либо играет на берегу. Дочь обожает ездить верхом. Если у Кэти найдутся старые джинсы, я могу договориться об уроке верховой езды и для нее. Пожалуйста, не волнуйтесь, Кэти там будет в полной безопасности, – торопливо добавила Барти.

Она подумала, что на его месте сразу бы представила Дженну мчащейся по берегу на неуправляемой лошади или тонущей в приливных волнах, поскольку взрослые отпустили ее погулять одну.

– Если дочь с вами, у меня нет ни малейших причин за нее волноваться. Поездка станет для нее настоящим праздником. Я очень благодарен вам. И очень рад, что наши девочки дружат.

– Да, – осторожно согласилась Барти.

Они выехали в пятницу во второй половине дня, едва только Дженна и Кэти вернулись из школы. Манхэттен они покидали в ранних весенних сумерках, любуясь розово-голубым небом и фантастическим силуэтом небоскреба компании «Крайслер». Барти вела машину по знакомому маршруту: через Квинс, к скоростной магистрали на Лонг-Айленд. Как всегда, ее сердце ликовало.