Дорогая Лидочка! Вы так редко пишете последнее время, что каждому Вашему письму радуешься, как… Уж не знаю, как. Очень!

Отвечаю Вам сразу же.

Сегодня второй день Машка — школьница.

Радуемся ли мы? Нет, не радуемся.

Учительница, к которой попала Маша и которую нам очень хвалили, — милая, симпатичная, молодая (ей лет 25–27), может быть, умнее других, но — в первый же день она огорошила нас. Правда, еще раньше огорошила нас какая-то мымра, кандидат наук, пишущая докторскую диссертацию и восседающая в Машкином классе. После урока она подошла к нам во дворе и, обнимая Машку, сказала в нос:

— Великолепно! Великолепно! Как она читала «Демона»!..

Мы опешили.

— Простите… она «Демона» не знает.

— Ну, я не знаю… Она так чюдно произносила слово «демон»!

Подошла и учительница.

— Н-да. Она у вас немножко с вывихом. Читала какую-то «Деву».

Я не сразу понял, что, когда Машке предложили прочесть какое-нибудь стихотворение, она выбрала почему-то «Урну с водой уронив»[288]…

— Правда, не по теме, — сказала учительница. — но — ничего.

Тема была, как выяснилось, действительно, совсем другая — космонавты. А тут какая-то Дева.

Мы приуныли. Но куда податься?

Лидочка! С нетерпением жду 2-е издание «Лаборатории».

Как «Герцен»?

Я работал все лето. Отдыхалось не очень.

Машкин дневник еще не кончил, не выправил. Мешала всякая злоба дня.

Дорогая Лидочка!

Хотел последовать Вашему совету и посмотреть только новые куски, вставки, но — зачитался, вчитался, и получилось так, что прочел все снова от первой до последней страницы.

Да, обидно, что резали и кромсали, но и за то, что Вам удалось сделать, — большое спасибо. И Вам спасибо, и тем, кто облегчил Ваш путь.

Как хорошо, что имя Раи Васильевой не кануло в Лету. А ведь могло — и так просто — кануть.

Золотому человеку — Мильчину — передайте, пожалуйста, мой привет и читательскую благодарность.

Книга Ваша и была отличной, а стала еще лучше. Но ведь она опять не дойдет до читателя (до так называемого широкого читателя). Готовьте еще издание!..

Дорогой Алексей Иванович, получила Ваше письмецо о первых Машенькиных школьных подвигах. И смешно и грустно. Человеческое дитя среди гиппопотамов.

Получили ли Вы мою книжку? Гробовый переплет, не правда ли? Подходил бы для Истории собачьего налога.

Будьте здоровы и пишите мне дальше о школьнице и школе. (Говорят, когда Солженицыну, который долго был в Рязани учителем математики, предложили написать рассказ о школе, он ответил:

— Его нельзя было бы напечатать. Это пострашнее, чем «Один день».)

Дорогая Лидочка!

Порадовался я за Вас, узнав, что «Былое и думы» хорошо пишется.

Мне работается последнее время очень туго.

О Машке не спрашивайте. Пока что ее школа для меня не иссякающий источник огорчений. Солженицын, конечно, преувеличивает, но если принять во внимание слабые плечи семилетнего человечка — то может быть, он и прав. Соотносительно к плечам — это груз непомерный.

_____________________

Почему она читала в первый школьный день «Царскосельскую статую» — не знаю. Последние дни она часто читала эти стихи дома (мы собирались ехать в Пушкин). Я тоже ей сказал:

— Ты бы лучше прочла что-нибудь из Хармса.

Но ведь и Хармс — не по теме.

Как хорошо, что Вам удалось — хоть коротко, не в полный голос — сообщить читателю о судьбе многих наших друзей и товарищей. Ах, если бы эти попытки делали и другие. Скажем, В. В.[289], которая только после того, как я поворчал и посетовал на нее, вычеркнула в своей работе о Гайдаре фразу о «буйных и веселых тридцатых годах».

Дорогой Алексей Иванович.

Ваш привет Мильчину я передала, он смущен и обрадован. Я тоже — Вашим, таким для меня дорогим, одобрением. Но, конечно, милый друг, о 3-ем издании я не мечтаю. Потому что ведь и 2-ое пробил Мильчин с трудом, и Главиздат набрал всего 8000 заявок, так как газеты промолчали, нигде (кроме «Вопросов Литературы» и, совершенно мельком, «Нового Мира») не было отзыва. А ведь для переизданий нужны рецензии, рецензии и еще раз рецензии…

Ну бог с ними. Книга хоть и медленно, а все же до читателей доходит и свое дело делает — это я вижу по письмам из разных мест от разных начинающих.

Будьте здоровы. А вдруг приеду!

Дорогая Лидочка!

Рады были узнать, что скоро увидим Вас…

На днях мне позвонили и предложили на два часа одну замечательную рукопись. Я гордо отказался, похвалившись тем, что слышал эту повесть из уст автора еще четверть века назад[290]. А потом пожалел, и очень, — напрасно хвалился, отрезал себе пути к этой рукописи. Но может быть, автор будет милостив и любезен и захватит рукопись с собой в Питер?

Дорогой Алексей Иванович.

За эти 3 недели я своротила множество дел, «вымбегала», как говорила когда-то Сусанна[291], все справки для пенсии, подала их, добыла все медицинские справки, необходимые для лечения глаз в Институте Гельмгольца, закончила исследования, необходимые для рецепта на телескопические очки, добилась отсрочки по договору на «Былое и Думы» — до 1 марта.

Теперь надо работать и работать, а у меня заранее сжимается сердце от того, что не дадут.

А еще сильнее сжимается оно от дела Бродского. С тех пор, как я прочла статью в «Вечернем Ленинграде» — нет мне покоя, я не могу жить с сознанием, что юношу этого ждет гибель[292]. Мы здесь пытаемся сделать все возможное и невозможное; я и Фрида обратились в ЦК; Фрида собирается ехать на суд; А. А. просила вступиться Шостаковича и Суркова — не знаю, что из этого выйдет, а только давно меня ничто не поражало так, как это черное дело.

«Я, старый человек, огрызок сердца»… написано где-то в прозе О. Э.[293] Мой огрызок уже больше не может этого.

_____________________

В январе я не буду ездить каждую неделю на дачу — для меня это большое облегчение. Там начнется капитальный ремонт, и К. И. уедет в Барвиху. Буду ездить каждую неделю к нему, но не на 3 дня, а на 3 часа.

А на даче пертурбация страшная, все вещи запихивают в две сторожки, а часть — ко мне в город.

Ну вот Вам общая картина.

Дорогая Лидочка! Письмо Ваше получил. Не мог ответить сразу, потому что все эти дни (много дней) был занят — с утра до позднего вечера должен был находиться в квартире Шварцев — и как «понятой» и как представитель комиссии по литературному наследству Евгения Львовича.

Все это — и страшная смерть Екатерины Ивановны[294], и все, что затем последовало, как-то необыкновенно меня потрясло. Не только душевно, но и физически, как будто сам наглотался чего-то горького, дымного, дурманящего и расслабляющего.