Название журнала «Знание — сила» (вместо «Кванта») появилось, вероятно, из-за того, что Л. К. познакомилась с рукописью статьи Г. Е. Горелика «с • G • h = ? На пути к теории квантовой гравитации» («Знание — Сила». 1988. № 2). Это был первый научно-популярный рассказ о главной научной работе М. П. Бронштейна.

Книга об М. П. — см. примеч. 2 к письму 547 /В файле — примечание № 735 — прим. верст./.

Относительно «удерживания» Г. Е. Горелик вспоминает: «Знакомство с Л. К. было одним из самых сильных жизненных уроков, которые мне довелось получить, и я прекрасно помню, как она говорила о своем отношении к формуле „все или ничего“.

Впервые я увидел ее 18 октября 1980 года. Пришел я к ней по делу — в поисках научных рукописей М. П. Бронштейна, толком не понимая ее общественного положения, не зная о ее книгах и статьях и не зная даже книг МПБ. Привел меня мой интерес к никак не поддающейся проблеме физики (квантование гравитации). В статье МПБ 1936 года я обнаружил поразительно глубокое проникновение в проблему, почему-то не воспринятое наукой. И, узнав, что вдова физика живет в Москве, подумал, не сохранились ли в его рукописях какие-то пояснения или развитие его идей, которые он не успел опубликовать до своего исчезновения в 37-м…

Все его рукописи, сказала мне Л. К., уничтожили во время обыска, — пол был устлан бумагами, и „эти бандиты“ своими сапогами ходили по листам, к которым она боялась прикоснуться.

Она как-то сразу начала рассказывать, и я ощутил, что нашел нечто не менее ценное, чем неопубликованные старые рукописи… В этом рассказе, который занял несколько вечеров, соединялись события разных времен. И я тогда впервые услышал о „теории почтовой марки“. Если вы хотите, чтобы написанное вами письмо дошло до адресата, вы приклеиваете марку, не особенно заботясь о том, что на ней изображено. Если есть выбор — портрет Сталина или цветочек, вы можете выбрать по своему вкусу. Но в сущности это не важно, главное — чтобы письмо дошло до адресата. Так и советский литератор, написав нечто своему адресату — читателю, приклеивает к своему сочинению „почтовую марку“ — в виде цитаты из марксизма-ленинизма, или в виде демонстрации советского оптимизма. Литератор при этом надеется, что его читатель отличит письмо от марки.

Этой теорией пользовались литераторы, к которым Л. К. относилась с полным уважением, и — до некоторого момента — она сама. Но в какой-то день она поняла, что никаких марок больше наклеивать не будет. Не хочет. Не может. Даже если из-за этого ее письма не дойдут до адресатов. Понимая, насколько разлука с читателем тяжела для писателя, она не требовала такого же решения от других. Она ожидала лишь более вдумчивого отношения к выбору марки. Например, сказать „безвременно погиб“ или „жизнь трагически оборвалась“ о тех, кого убило сталинское государство, нехорошо, — читатель может подумать, что „утонул“ или „попал под машину“. Лучше сказать просто „погиб“ без всяких эпитетов или даже вообще не говорить о смерти, если содержание „письма“ этого прямо не требует.

Такой подход мне казался тогда (и сейчас) нравственно чистым и честным. И я его принял для себя.

В письме от 8 июня 84 г. (№ 547) Л. К. пишет о „воскрешении М. П. — в науке и в жизни“. Это в точности соответствовало моему чувству. Я даже имею наглость думать, что сам оборот Л. К. переняла от меня. Занимаясь воскрешением Бронштейна, я исходил из содержания и назначения публикации. Врезка к публикации в журнале „Квант“ огорчила Алексея Ивановича тем, что там „Ни слова о его участи!“ (4.04.87. Письмо 595). Но „Квант“ — журнал для старших школьников, увлеченных физико-математическими науками. И сами по себе главы из книги М. П. — в таком журнале — не требовали, на мой взгляд, рассказа о его судьбе. Врезка очень краткая, а как кратко рассказать о том ужасном горе, которое постигло миллионы? Я не умею. Но, главное, для воскрешения этого и не требуется.

Это требуется для понимания истории родной страны. И в других публикациях я по мере сил и способностей это делал.

Есть существенная разница в восприятии разных поколений. При всей горечи и ненависти к злодеям, люди моего поколения, не пережив того, что досталось Л. К. и А. И., видимо, обречены на некоторую „бесчувственность“. Могу лишь засвидетельствовать, что Лидия Корнеевна своими книгами сделала возможным для меня и, надеюсь, для следующих поколений почувствовать, каково это жить, „под собою не чуя страны“». — Примеч. Г. Е. Горелика.

Начиналась перестройка, и Л. К. впервые за последние пятнадцать лет была приглашена выступить 30 мая на Пастернаковских чтениях в Литературном институте. Когда объявили ее выступление, весь зал встал. А на следующий день «Лит. газета» упомянула ее до этого запрещенное имя среди выступавших. Для Лидии Чуковской начиналась полоса возвращения на родину ее статей и книг.

Это — последнее письмо от Алексея Ивановича. Получив это письмо, Л. К. записывает в дневнике: «Как страшно изменился почерк… Алексей Иванович… Алексей Иванович. Он, наверное, сейчас весь в молитве о Маше. Почерк, почерк и мужественность, а под спудом — прощание» (дневник, 23 июня 1987 г.). И еще запись через две недели: «Умер Алексей Иванович. Сегодня утром, 7 ч. 35 м. Самая страшная строка из его последнего письма мне: „не успел окончить работу в срок“» (9 июля 1987 г.).