Ну — не сердитесь. Обнимаю и благодарю.

Дорогая Лидочка!

Да, я очень давно не писал Вам. И объясняется это, конечно, не тем, что «сердился» на Вас. Я хворал. А потом собирался в дорогу. Думал, что по пути свижусь с Вами. Но путешествие откладывалось и откладывалось, а сейчас, пожалуй, и вовсе отменилось. Если так, то, может быть, и к лучшему. Дело в том, что, антр ну[249], я должен был ехать в Берлин. Вдвоем — с Павлом Нилиным. По приглашению Союза Писателей ГДР и магистрата Большого Берлина — на международную встречу писателей. Встречу эту, по-видимому, рассчитывали приурочить к самым горячим и решающим дням[250]. Сейчас, когда решение вопроса снова переносится с улицы в кабинет, надобность в подобном мероприятии, возможно, отпадает. Но «приказа о демобилизации» я еще не получил и все еще сижу на чемоданах.

Работаю вяловато, недостаточно много и все время, ради хлеба насущного, отвлекаюсь от главного.

Дорогой Алексей Иванович, спасибо за письмо. Отвечаю неуверенная, что Вы дома, а не в Берлине. И не знаю даже, чего желать Вам, как лучше… А предполагаемый спутник Ваш (наш сосед)[251] — человек престранный. Писатель отличный; человек же — решительно не разбери-бери. Но это я так, к слову.

Вы спрашиваете, какие вставки в «Лабораторию». Сейчас постараюсь изобразить. Кроме несущественных, мелких (новые примеры или замена примеров) — четыре большие. Одна о том, что за книгу целиком и полностью отвечает автор; что редактору предоставлено право отбора рукописей — и только; поправлять же он может только вместе с автором, только с его согласия; что хозяйничать в рукописи он не правомочен. (Мне казалось, это ясно из книги, но — нет, и я решила сказать это прямо.) Это — раз. Вторая большая вставка начинается словами: «Среди писателей бытует представление, будто в прежние времена литераторы не нуждались ни в литературных советах, ни в редакторах». И далее я объясняю, что это заблуждение, что писание — дело интимное и в то же время всегда требующее опытного чужого глаза; и привожу примеры: как Жуковский редактировал Вяземского и мн. др. Третья вставка рассказывает о том, что С. Я. не только правил других, но и свои стихи и статьи постоянно читал другим. Четвертая — мой ответ Левину на его утверждение, будто опыт Маршака — устарел и для наших редакций непригоден.

Книга сдана, но выйдет не ранее 63 года. Редактор ее еще не читал. Деньги (это хуже всего!) обещают только через 1 ½ месяца. А я ведь погрязла в Герцене и мой заработок равен нулю. Так что живу в долг. И это гнетет. Герцен же движется очень вяло.

Теперь просьба к Вам. Я хочу написать статью о внутренних рецензиях. О гнусных, глупых, грубых рецензиях, отравляющих жизнь писателям. Мне нужны примеры. Не поделитесь ли со мною чем-нибудь из запасов — своих или чужих? Вы меня избаловали участием и помощью, так я и…

_____________________

Мих. Ал.[252] снова распотешил почтеннейшую публику. Какое неуважение к литераторам и литературе, какое злое шутовство. Знаете, уж сколько вин ни было у А. М.[253], но он литературу любил и за нее горой. А этот резвится на потребу обывателям.

Но лучше о чем-нибудь хорошем. Читали ли Вы Эренбурга в № 9 «Нового Мира»? По-моему, это самый сильный кусок. В № 10 скучнее, только о «благополучных концах» великолепно сказано[254].

А Владимова «Большую руду» — Вы читали? (в № 7). Отличная, мне кажется, вещь.

Еще об Эренбурге. Я его никогда не любила: романов не люблю, стихов не люблю. Мне кажется, он только теперь созрел, дописался до себя самого. Воспоминания его, при всех органических недостатках, замечательны.

Дорогая Лидочка!

Давно не писал Вам. Простите. Все это время сидел на чемоданах, да так и сижу на них до сих пор. Конечно, это не оправдание. Можно и сидя на чемодане соорудить некоторое подобие письма. Но я рассчитывал свидеться с Вами.

Вы просили меня дать Вам материал для статьи о внутренних рецензиях. У меня такого материала нет. Последние 15–20 лет (а раньше этого института внутренних рецензий, кажется, и не существовало) все, кто писал рецензии на мои рукописи (Маршак, Панова, Рахманов, М. Слонимский и др.) делали это с весьма доброжелательных позиций. Помню только один случай, нарушивший эту хорошую традицию: в 1948 году в Москве, в «Сов. писателе» выходил мой сборник «Рассказы о маленьких и больших», — рецензировали его два товарища, давшие моим бедным рассказам оценки, что называется, диаметрально противоположные. Один, например, писал, что повесть «Часы» — лучшее произведение рецензируемого автора. Другой, наоборот, утверждал, что повесть «Часы» — слабая, примитивная вещичка, не заслуживающая включения в сборник. Эта точка зрения, кстати сказать, взяла верх. «Часы» не были включены в сборник. Кто этот рецензент-победитель — я не помню.

Дорогой Алексей Иванович.

Я живу в какой-то горестной и бесплодной сутолоке. Все кажется, вот-вот заживу сосредоточеннее, тише, рабочее — ан нет. Сутолока и на даче и в городе. Работаю плохо, вяло, мало — и от этого кисну. Ну, да это все старо.

_____________________

Ну что еще?.. А еще вышел альманах «Тарусские страницы»[255], очень интересный. Но уже известно, что в ЛиЖи[256] лежит статья Старикова.

Дорогая Лидочка!

Я пребываю в довольно дурацком положении — в связи с этой загадочной поездкой в Берлин. Получил на днях письмо от Трущенко из инкомиссии. Пишет, что поездка делегации в конце ноября или в начале декабря «состоится обязательно», и убедительно просит готовиться, т. к. предстоят выступления перед читателями и писателями — «главным образом на темы, связанные с XXII Съездом, программой КПСС» и т. д. Уже одно это меня напугало. Я и в отечестве своем выступаю раз в 10 лет. Даже перед родной детской аудиторией робею. А тут… Письмо это вызвало у меня физическую тошноту. А на другой день читаю в «Лит. газете», что в Берлин выехала делегация сов. писателей в составе Б. Полевого и О. Гончара. Обрадовался, а потом думаю: может быть, это лишь первый эшелон, а нас, рядовых агитаторов, думают направить на берлинские баррикады во вторую очередь!

Так и живу в неведении и незнании, в колебании и чертыхании.

«Тарусские страницы» до нас не дошли. Ваня мне говорил об этом сборнике. Приятно даже только знать, что такое существует.

Журналов я не читаю. Эренбурга с удовольствием прочел сейчас, когда вышел первый том. Не все мне и здесь нравится. Но, конечно, ВСЕ можно простить за то хорошее, что делают эти книги. Ведь их читают сотни тысяч людей, для большинства которых Мейерхольд, скажем, был таким же пустым звуком, каким он был для прокурора, почтившего его память вставанием.

Лидочка, почему же Вы не пишете? Или это почта? Или — еще хуже? Да, бывает и хуже. Месяц назад я обнаружил, что мои письма пропадают не только в недрах почты. Мы с Элико направлялись поздно вечером к Рахмановым. Почтовые ящики у нас висят теперь внизу, их 21 штука, но открываются они все одним ключом. Так вот — я открыл ящик, обнаружил там три письма и газеты и решил, что достану их по возвращении, — все равно в гостях читать не буду. В 2 часа мы возвращаемся, я открываю ящик: газеты там, а письма — ветром сдунуло.