Она встала, подошла к еще светлому окну. Мадам де Фонтероль зажгла лампу на камине.

— Дни такие длинные, — сказала она. — Мне стало легче оттого, что я вам все рассказала, дорогое дитя мое… — Она поцеловала Анну-Марию. — Как от вас хорошо пахнет… Что вам, Ольга?

Ольга постучалась и с присущим ей решительным видом вошла в комнату:

— Мадам, Жанна спрашивает, что будем готовить завтра.

— Я устала от жизни, — сказала мадам де Фонтероль, провожая Анну-Марию до дверей.

Кроме мадам де Фонтероль, все друзья Анны-Марии уехали отдыхать. Жако и в самом деле отправился в П., он собрался так быстро, что она не успела даже повидаться с ним до отъезда. Мальчик-с-Пальчик после своей неудачной попытки соблазнить Анну-Марию, казалось, потерял к ней всякий интерес. Париж опустел. Впрочем, Анна-Мария не представляла себе, чье присутствие могло сделать для нее этот город менее пустым. Ее ничто не привлекало, ничто не могло бы заставить ее «to look forward»[54], как говорят англичане, жизнь не сулила ей ничего такого, чего бы она ждала с радостью и нетерпением. Нет, ничто ее не радовало. С самого утра, едва проснувшись, она уже начинала скучать, она носила в самой себе эту засасывающую скуку. Хотелось ли ей чего-нибудь? Нет, ничего. Самое большее, чего она могла бы пожелать, это чтобы не было того, что есть… Она бы очень удивилась, скажи ей кто-нибудь, что это не просто ее тоска, что она беспокоится за всех и за все и что именно это беспокойство гасит в ней радость жизни… Она попыталась бороться с собой, работала до изнеможения, снимала Бэвина, Бирнса, Бидо, металась из стороны в сторону, но не могла справиться со своей тоской.

Атмосфера Мирной конференции не укрепляла веру в возможность мира во всем мире и во Франции. По-прежнему велись бесконечные дебаты вокруг Триеста, вокруг любой проблемы… Дело полковника Пасси пролило свет на действия тайных агентов, на существование черных касс, на язвы общества. Заключенные в тюрьмах умирали при таинственных обстоятельствах, все кругом негодовали, и никто ничего уже не понимал.

Правду сказала Анна-Мария мадам де Фонтероль: она и в самом деле чувствовала себя как птица, загипнотизированная змеей. С тех пор как она побывала в П. и в поселке, ее точно заворожила нависшая над страной мрачная угроза, она смотрела ей в глаза, не имея сил оторвать взгляд; ее тянуло туда, где она окажется ближе к опасности. Она сопротивлялась, стараясь не поддаваться, занималась другими делами, жила, как все люди, работала… А потом в один прекрасный день, получив в Агентстве деньги, бросила все — Конференцию, работу — и села в поезд, отходивший в П.

Библиотека тюрьмы насчитывала всего несколько сот разрозненных томов и пополнялась лишь за счет книг, великодушно оставленных заключенными, отбывшими срок или переведенными в другую тюрьму. Библиотеку обслуживали двое заключенных: Робер Бувен делил эту привилегию с одним типом из ЛВФ, по имени Карапасс.

Библиотека располагалась в камере более светлой, чем остальные; она выходила во двор, как раз против ворот, но свет в нее проникал сквозь слуховое окно, из которого видно было только небо. Солнце припекало Роберу макушку, розовая кожа на ней просвечивала сквозь волосы, светлые и редкие, как у новорожденного. Он сидел за столом и записывал в тетрадь выданные книги. Ступни, с сжатыми точно в кулак пальцами, короткие, как копыта, болтались в воздухе; после его знакомства с гестапо пальцы ног у него скрючились и переплелись между собой. Карапасс устанавливал книги на полки. Для этого ему не приходилось взбираться на табурет, он был такой длинный, что, вытянув руку, мог бы без труда коснуться потолка. Голос у него был громкий и пронзительный.

— Не могу найти, — говорил он, — это ты ее выдал, посмотри, ведь это же твой почерк. Теперь Дюма — неполный. А кто, по-твоему, будет читать неполного Дюма?

Робер положил перо.

— Ее вернули, раз ты ее не можешь найти, значит, ты сам куда-нибудь засунул. После твоей уборки вообще ничего не найти, будто нарочно…

— Только повтори еще раз, что я делаю это нарочно! Как двину в морду!

Карапасс положил книгу, которую держал в руках, и с угрожающим видом пошел на Робера.

— Не дури… — Робер снова взялся за перо. — Могу сказать тебе только одно: вернули оба тома, я положил их вот сюда… Что за странный гул сегодня на улице! Посетители, что ли, скандалят?

Карапасс прислушался: действительно, на улице стоял необычайный шум.

— Не знаю, что там такое… Твой лжесвидетель, кюре, больше не приходит, а?

Карапасс был антиклерикал, он был вообще анти, и так всех и все ненавидел, что самый воздух вокруг него, казалось, щетинился от злости.

— Ну и орут… — добавил он.

Они немного помолчали, прислушиваясь; с улицы доносились голоса, крики, топот, и все это — на фоне гула, как будто в театральном зале перед поднятием занавеса.

— Что там такое?

Робер встал. Он скорее догадался, чем услышал… Пот ручьями струился по его лицу. Уж не сходит ли он с ума? Но, посмотрев на Карапасса, он понял, что не бредит… Впрочем, то, что поначалу словно померещилось ему, теперь разом ворвалось в камеру, как оглушительный громовой клич:

— Робер Бувен! Робер Бувен! Робер Бувен!

— Что-то кричат, — сказал Робер и закашлялся — у него пропал голос.

Послышалось щелканье ключа в замке; надзиратель в хаки сказал:

— Выходи…

— Что случилось? — Карапасс был бледен.

— Молчать! — заорал надзиратель.

Был час прогулки, двери стояли открытые, камеры пустые. Надзиратель, шагая, в застекленном проходе между двумя рядами внутренних дворов, глядел на подходивших Робера и Карапасса и не прибегал ни к пинкам, ни к брани. Он просто открыл дверь внутреннего двора, куда должен был войти Робер. Сюда еще яснее доносился рокот улицы. Около двадцати человек уголовников молча, не двигаясь, слушали. Увидев вошедшего Робера, они слегка подались назад. Он, как всегда, сел на корточки на своем обычном месте, прислонившись спиной к стене. Все остальные смотрели на него.

«Робер Бувен! Свободу Бувену! Свободу Бувену!»

— Кто это там кричит?

Это спрашивал у него шепотом Жюль Татуированный, парень, по натуре отнюдь не робкого десятка.

— Мои товарищи, — ответил наконец Робер с блаженной улыбкой. — Нас в стране целая орава, больше миллиона.

«Свободу Бувену!» — оглушительно рычал голос из репродуктора, и ему, несколько потише, вторили другие голоса, и низкие и пронзительные: «Свободу Бувену!» Затем голоса умолкли, и остался лишь гул толпы, но и тот понемножку стихал, стихал…

Когда заключенные гуськом двинулись к своим камерам, надзиратель сказал проходившему мимо него Роберу:

— Как бы нам от тебя отделаться? В конце концов они возьмут тюрьму штурмом! Драться из-за вашей милости — только этого не хватало.

Робер весь сжался, но надзиратель не пнул его… Дверь камеры закрылась за ним, эта дверь без ручки, бесполезная вещь, все равно что чайник или чемодан без ручки… В одной камере с Робером сидел старый нищий, немного не в своем уме, но тихий. Возможно, этот нищий и был «наседкой», однако ему, несомненно, не поручали прикончить Робера, с ним Робер был спокоен, когда же он сталкивался с ЛВФ и петеновскими молодчиками, которые осыпали его бранью и угрозами, Роберу казалось, что живым ему из тюрьмы не выбраться. Робер сел на соломенный тюфяк, валявшийся на полу. Он ликовал, никогда еще он не испытывал подобного счастья. Что бы ни случилось, он все равно не одинок! Пусть воздвигают стены, пусть запирают на замок двери… Рукавом рубашки Робер вытер глаза, нос — носового платка у него не было, — лег на живот, уткнувшись лицом в ладони и тихонько всхлипывая; плечи его тряслись… Старик нищий не обращал на него внимания; съежившись в углу, он что-то невнятно бормотал. Понемногу Робер успокоился, сел на своем тюфяке и начал рыться в коробке, где хранились все его сокровища: два окурка, фотография родителей, лента военного креста, письма родителей и кремайского кюре. Их он перечитывал в сотый раз: