А теперь Женни одна из крупнейших кинозвезд, вроде Греты Гарбо. Ее знает весь мир. «Легендарная Женни Боргез», — пишут газеты. Что со мной было, когда я на наших богом забытых Островах увидела ее на экране! Не знаю, как и передать! Большой деревянный сарай, тропический ливень, барабанящий по крыше, туземцы с туфлями в руках — они снимают обувь, чтобы не замочить ее, — неистовое благоухание цветов, а на экране — Женни Боргез, моя Женни!

Моя Женни! Мне было не до исторической драмы, развертывавшейся на экране. Я смотрела только на Женни: хорошо ли она выглядит, не изменилась ли, меня раздражали пышное платье и дурацкая прическа, мешавшие мне ее разглядеть. Нет, она не изменилась. Все то же прекрасное, такое человечное лицо — ни выщипанных бровей, ни накрашенных губ. Все тот же сосредоточенный взгляд, те же впалые щеки, белые крупные зубы, широкие прямые плечи, плоская грудь и такая сила таланта, что зрители видят одну лишь Женни. Но вот мало-помалу и меня захватила, увлекла эта новая Женни, злая и несчастная королева. Партнером ее был Эрол Флинн. Я видела, как плачет Женни-королева, оттого что рыцарь любит не ее — королеву, а красавицу служанку. Я знала, что так оно и есть. По-английски она говорила с чуть заметным акцентом и, несмотря на средневековое одеяние, выделывала во время бегства с любовником настоящие акробатические трюки, так что зрители-туземцы вопили от восторга. Уверена, что при съемках обошлись без дублерши-акробатки, я узнавала Женни в каждом жесте.

Кино кончилось. Франсуа остался с приятелями: аптекарем и одним англичанином-плантатором, — чтобы поговорить о Женни. Он был необычайно горд знакомством с ней. Я же после пережитого потрясения пошла прямо домой. Чернокожая горничная похрапывала у порога моей спальни: я не люблю оставаться одна в полнолуние, когда кругом слишком светло, слишком бело… все искрится живым серебром… залив — трепетная гладь, без единой морщинки, чуть колышется, словно кто-то легонько раскачивает огромный таз с водой, москиты осаждают густую противомоскитную сетку… Я думала о Женни, о нашей жизни, об этой бурной экзотике, об улице Рен… Франсуа «это уж такая улица Рен», но абсент он научился пить не хуже коренного жителя колоний. Лилетте исполнилось уже тринадцать лет, надо увезти ее обратно в Европу: монахини в роли наставниц — это, конечно, очень мило, но все же колонии остаются колониями…

Вернувшись в Париж, я, к счастью, застала там Женни. Мы не виделись целых десять лет. Ей уже минуло двадцать семь, а мне — тридцать семь — боже мой! — тридцать семь лет! Женни увезла меня к себе чуть ли не силой. С вокзала я поехала в гостиницу, квартиры в Париже у меня, разумеется, не было, родители умерли, мне не хотелось никого беспокоить. Предстояло снять и обставить квартиру, приготовить все к приезду семьи, именно затем я и вернулась в Париж первая. В колониях мы не разбогатели.

Новая Женни смущала меня, в ее жизни, надо полагать, произошло немало перемен, я боялась, что мы будем друг другу в тягость. Но, услышав по телефону мой голос, Женни воскликнула: «Где ты?», тут же примчалась, заперла мои чемоданы, приказала своему шоферу погрузить их в машину, и похищение состоялось.

Женни занимала неподалеку от Трокадеро огромную квартиру или, вернее, три соединенные квартиры, две находились в одном доме, третья — в соседнем, и ее присоединили, пробив стену. В обширной квартире Женни все было внушительно, монументально. Большие комнаты казались еще просторнее оттого, что стояли полупустые, двери между ними были сняты и песочного цвета ковер тянулся через всю анфиладу комнат. Гостиные с громоздкими кожаными креслами, громадными люстрами, тяжелыми двойными занавесями напоминали салоны старинного респектабельного клуба. Но, миновав парадные гостиные, вы попадали в так называемый будуар — маленькую комнату, смежную со спальней Женни; их разделяла плотно обитая дверь. В будуаре стоял диван, такой удобный, что с него не хотелось вставать, легкие золоченые кресла и козетка — диванчик на двоих, выгнутый в форме французского «S», где собеседники сидят друг против друга. Сама расстановка мебели в будуаре располагала к задушевным беседам вдвоем, и не только вдвоем. По обе стороны окна висели картины Гойи, над диваном — несколько Ренуаров, а кое-где по стенам — рисунки Энгра.

Но по-настоящему «у себя» Женни была только в своей спальне, которая находилась в квартире соседнего дома; в нее попадали через плотно обитую дверь будуара, спустившись всего на две ступеньки. Вторая дверь комнаты вела в широкий коридор. Эту квартиру не уродовали ни стены с отвратительными деревянными панелями, выкрашенными коричневой масляной краской, ни лепные потолки, что «украшали» гостиные соседнего дома, построенного в начале века; в этом доме, более старом, стены были светлые, а спальню заливал зеленоватый, прозрачный, как вода, кристально чистый свет от занавесей, от ковра и деревьев, растущих под окнами. Солнечные лучи преломлялись в зеркалах, и радужные зайчики прыгали по стенам. Казалось, спальня — единственная комната во всей квартире, и Женни здесь не только спит, но и работает, и ест… Вся прелесть комнаты заключалась в том, что каждая вещь здесь в точности соответствовала своему назначению. В простенке между окнами — фаянсовый туалетный столик, как в самой роскошной парикмахерской, с множеством блестящих благоухающих вещиц; напротив — трехстворчатое зеркало, какое бывает у портних; у самого окна — массивный стол, служивший Женни письменным, а возле него, на вращающейся этажерке — точно в книжной лавке — книги. Бумаги Женни хранила в ящиках великолепного старинного секретера. Горностаевое одеяло с широкой низкой кровати свешивалось на пол. Когда не было гостей, мы ели вдвоем за круглым столиком перед белым мраморным камином (как здесь, должно быть, уютно зимой!). Кроме того, в комнате стояла кушетка и низенькие кресла в стиле Директории. На стенах висели фотографии не известных мне людей, а на тумбочке возле кровати стояла моя фотография, где я снята с совсем еще крошечной Лилеттой на руках. Единственное, что мне тут не нравилось, это обилие зеркал, — они следили за вами, подсматривали, подстерегали каждый ваш жест, каждый поворот вашего тела, ловили вас в профиль, со спины… К спальне примыкала ванная комната Женни, непристойно роскошная — такие бывают лишь в американских кинофильмах.

Постепенно я научилась ориентироваться в огромных апартаментах Женни. Я поняла, например, что в контору можно попасть, минуя бесконечные коридоры, просто надо выйти на лестничную площадку и позвонить в другую входную дверь. В конторе всем заправляла Мария, секретарь Женни. Та самая, уже знакомая мне Мария, которая когда-то училась в Театральной школе вместе с Женни, красивая блондинка с глазами навыкате и орлиным носом. Бросив сцену, — ей так и не удалось добиться успеха, — она поступила секретарем к Женни и сумела стать незаменимой. В ведении Марии находилось все: письма, которые Женни получала в несметном количестве, договоры, налоги, квартира, счета, журналисты, интервью, фотографы, отопление, автомобили. Мебель красного дерева, ковры, хрусталь, цветы, телефоны, звонки — таков был рабочий кабинет секретаря Женни. Две пишущие машинки с утра до вечера стучали в соседней комнате, заставленной шкафами и ящиками с картотекой. В приемной всегда толпился народ.

Я узнала, что в квартире две столовых, большая и малая, кухня, бельевая, помещение для прислуги… В день моего приезда мне показалось, что меня ведут куда-то на край света! Мы прошли длинный-длинный коридор, спустились на несколько ступенек, миновали комнату Женни и ее ванную, открыли еще какую-то дверь, прошли еще один коридор. Целое путешествие! Теперь я поняла, отчего Женни не боялась, что мы стесним друг друга… Мне отвели комнату для гостей, где стояли кровать, кресла, зеркальный шкаф, а рядом помещалась ванная. Женни распорядилась принести мне столько цветов, что их некуда было девать. Она осталась верна себе: в прежние времена, когда я посылала ее за ветчиной для нас двоих, она покупала целый килограмм и еще беспокоилась, хватит ли.