— Я испугал вас? Здесь канавка, не упадите…

Теперь они шли под низким зеленым сводом листвы, где за день, словно в запертом сундуке, скопился знойный воздух. Когда они вынырнули из-под свода, вместе с ними оттуда вылетели летучие мыши, эти чайки ночи… Появились высокие деревья, а за ними — поляна. Так ли хорош этот парк при дневном свете? Впрочем, возможно, они уже в поле. Должно быть, они вышли из парка, а она и не заметила. Поля, идущие чуть-чуть под уклон, луна высоко в небе — словно тусклая лампочка с противовесом, подтянутая под потолок. Под огромным небосводом голос Лебо вдруг приобрел совсем иной оттенок, стал звонкий, торжественный…

— Мы поставили камень на том месте, где погибли Рауль Леже и шофер Альбер. Мы подходим туда…

Анне-Марии показалось, что голос Лебо все усиливается, словно он говорит в рупор. «Мы подходим туда, — звучал в ней этот голос, — мы подходим туда…»

Обширные, к горизонту чуть закругленные поля, — видно, недаром говорят, что земля круглая, — были прорезаны дорогой, обсаженной платанами. Анна-Мария и ее спутник перепрыгнули через канавку и пошли по этой прямой, словно натянутая струна, дороге, платаны по обеим ее сторонам росли настолько ровными рядами, что стань за любым деревом, и все другие исчезают, точно накладываются одно на другое.

— Мы подходим туда… — гремел мощный голос.

Одного платана справа не хватало, и сквозь просвет виднелись все те же поля, уходившие вдаль до самого горизонта, а над ними небо, как решето — столько на нем было звезд. На том месте, где не хватало платана, стоял надгробный камень, округлый вверху. Лебо направил на него луч электрического фонарика, осветив надпись:

Лебо погасил фонарик, и камень исчез, словно его никогда и не было. Платаны вздрогнули.

— Будет дождь, — сказал Лебо, — возможно, не этой ночью, но завтра наверняка. Видите, луна окружена кольцом.

Значит, по этому самому полю она ползла, волоча раненую ногу. Там, в глубине, у самого горизонта должен стоять шалаш, и, возможно, за тем платаном, которого теперь нет, она пряталась, стреляя по жандармам. Анна-Мария и Лебо вернулись домой по дороге, минуя поле. Мадам Лебо дремала в кожаном кресле, ярко-желтом, как новые башмаки.

В великом покое ночи шум машины воспринимался как нечто непозволительное, будто во всей Франции не спали только они одни. Хозяин гостиницы, в пижаме, открыл дверь. Он с любопытством посмотрел на Лебо и, видимо, не одобрил вкуса мадам Белланже…

— Благодарю вас за этот вечер, — сказала Анна-Мария. — Я его не скоро забуду…

— Очень рад… Если вы еще погостите в П., приходите к нам запросто обедать или ужинать. Если же вам что-нибудь понадобится, смело располагайте мною. Я пользуюсь здесь некоторым влиянием; сколько я ни возражал, из меня все-таки сделали легендарную личность, которой ни в чем не отказывают… Так что, пожалуйста, пользуйтесь, даже злоупотребляйте этим.

Очутившись наконец в кровати, Анна-Мария подумала, что человеческие силы беспредельны. Милосердный сон прервал эту пытку.

Анна-Мария выехала из П. еще засветло, ей не хотелось привлекать внимание ночной прогулкой на велосипеде. Они с Жозефом уговорились встретиться в горах, на заброшенной ферме, прятавшейся в складках холмистой местности. Оба они прекрасно ее знали: отряд Рауля стоял на ферме, пока не подыскал более подходящего места.

— Похоже, что, с тех пор как маки перебралось отсюда, на ферму никто не заглядывал, — сказал Жозеф.

Они сидели на больших камнях, спиной к дому, и ждали наступления темноты или хотя бы сумерек. Но солнце цеплялось за небо, за ветки темной сосны с откинутой назад лохматой гривой. Маленькая башня перед ними — колодец, а вон там, направо — сарайчик, в котором они когда-то хранили картофель. Да, теперь все это уже «когда-то»…

— Ты уверен, что в гараже никого нет?

— Уверен. Я видел, как он уехал на грузовике. Механик сошел в Кремае.

— А жена?

— Жена с обоими ребятишками на ферме, у родителей. Должно быть, не любит оставаться одна в гараже.

— Все-таки я сомневаюсь. Уж очень все это дико… — Анна-Мария вздрогнула. — По-моему, мы просто дураки, что поверили…

У Жозефа был вид человека, которого в чем-то уличили, смущенный и сердитый одновременно.

— Сын Болье — трепач, — сказал он, — это точно… К тому же он был пьян. Но все же такого он не мог выдумать. Сначала он приставал ко мне: «Ты меня не любишь, Жозеф… За что ты меня не любишь?..» А потом все и выложил. Слышала бы ты, как он орал! В кафе, в воскресенье! И никто не обратил внимания… Кроме Джекки. Ты ведь знаешь Джекки… Он посмеивался, но, уверяю тебя, мотал себе на ус… Да, времена меняются… Парень во всю глотку орет посреди кафе: «Грузовик был набит оружием, спрятанным под соломой, собственными глазами видел… У Феликса из петеновской милиции склад оружия, ручаюсь тебе!» — и никто не обращал на его крик ни малейшего внимания.

— Ну что ж! Пошли, что ли? Ввязались мы с тобой в историю, нечего сказать… Велосипед я оставлю здесь.

Они поставили велосипед в прихожей уже погруженного в полутьму дома. Из-под ног Анны-Марии выкатилась пустая консервная банка, и старый котелок прогудел, как барабан. На небе едва проступала луна и редкие звезды. День никак не хотел сдаваться. Они поднялись по каменистой тропинке, вышли из ложбины, где пряталась ферма, и пейзаж развернулся перед ними во всю ширь. Жозеф шел впереди, перепрыгивая с кочки на кочку. День догорал, и к гаражу Феликса они добрались одновременно с ночью.

Легко раздвинув два ряда колючей проволоки, они проникли на пустырь, где были свалены разбитые машины. Жозеф взял Анну-Марию за руку и, лавируя между скелетами машин, провел ее к черной громаде дома. Он видел в темноте, как кошка.

— Болье говорит, что, кроме чердака, ему негде сложить… Другого места нет, — прошептал он. — Осторожно, Барышня, вот лестница…

Лестница, которую на днях заметил Лебо, все еще была прислонена к слуховому окну. Они замерли и несколько мгновений прислушивались; вокруг стояло безмолвие летней ночи, когда кажется, потрескивает сам воздух, высохший, перегретый воздух.

— Если что где зашевелится, — шепнул Жозеф, — тряхни лестницу.

Он мигом вскарабкался по прислоненной к слуховому окну лестнице — ловкий, как обезьяна… Сверху до слуха Анны-Марии донеслось крепкое словцо. Что случилось? Должно быть, стукнулся обо что-нибудь. Затем белая рубашка исчезла. Запрокинув голову, Анна-Мария ждала. Сердце у нее бешено колотилось: а вдруг кто-нибудь придет?.. Лестница слегка задрожала, она увидела белую руку Жозефа. Что ей делать? Анна-Мария подобрала юбку и тоже полезла наверх.

«Оно здесь!» — послышался возбужденный шепот Жозефа, когда Анна-Мария была еще только на полпути. Она добралась до верха, и горячая рука Жозефа втащила ее на чердак. Там стояла кромешная тьма, в нагретом воздухе так сильно пахло скошенным сеном, что даже неприятно становилось. Жозеф чиркнул спичкой:

— Только бы не поджечь домишко… А черт! Обжегся! — Он отшвырнул спичку и зажег другую. — Иди… Только тихонько, вдруг внизу кто-нибудь есть…

Чердак был почти доверху набит сеном. Жозеф передал спички Анне-Марии; она светила, а он раздвигал сено: показались черные костыли автоматов.

— Полно! Полным-полно! Все сено нашпиговано… По-моему, здесь не меньше двух тонн… — шептал он.

— Идем отсюда, — сказала Анна-Мария.

Ей хотелось только одного — уйти! Но Жозеф рылся и, запуская руки в сено, вытаскивал гранаты, револьверы.

— Эх, сволочье! — ругался он. — Эх, сволочье!