Селенье Кремай находилось в каких-нибудь пяти километрах от гаража Феликса. Большое селенье, где имелся даже кинозал, который одновременно служил залом для проведения празднеств и собраний, гимнастическим залом и т. д. и т. п… Так же, как и селение, возле которого находился гараж, Кремай стоил того, чтобы его посещали туристы, но они никогда здесь не появлялись, да и сами жители Кремая стали постепенно разбегаться, бросая свои разрушавшиеся дома. Но главная улица, которая пересекала селение, была по-прежнему оживленной и процветала. Здесь стояла нарядная, заново отделанная мэрия, расположились кафе, бакалейные лавки, аптека… Однако сад в конце улицы, — это был общественный сад, — с запертыми воротами, на которых висела цепь с большим ржавым замком, напоминал скорее заброшенное кладбище; листва и колючий кустарник так разрослись, что стоявшего в центре памятника не было за ними видно, и только старожилы могли бы сказать, кому он поставлен и по какому поводу… За садом находилась церковь, а если пройти несколько шагов по соседней улице, то выйдешь на странную квадратную площадь, похожую на бассейн, из которого выпустили воду: к ней вели четыре каменных ступени во всю ширину площади. Этот бассейн с сырым, зеленым от травы дном был окружен старинными особняками. Плющ, лепившийся к каменным стенам, одевал облупленные корпуса домов в зеленые рубища, а перед окнами с выбитыми стеклами сушилось белье. Если же, продолжая прогулку, вы углублялись в узкие, как щели в паркете, улочки, то они выводили вас к той части селения, где постройки раскрошились, точно сломанный зуб, превратились в беспорядочное нагромождение камней, стены стояли без крыш, кое-где пробивалась трава, там же, где крыши еще сохранились, они, согласно здешнему архитектурному стилю, не нависали над стенами домов, и казалось, что это не дома, а глухие крепостные стены.

Булочная Бувена находилась в хорошо сохранившейся части селения, неподалеку от мэрии. Несмотря на воскресный день и спущенную белую штору, дверь не была заперта на ключ. Анна-Мария толкнула ее и оставила приоткрытой, чтобы не замолк колокольчик… Полки в лавке были пустые, шторы смягчали дневной свет, и чашки весов чуть поблескивали, как два тусклых солнца. Из внутренней двери появился мужчина без пиджака, в домашних туфлях и с газетой в руках. У него были густые, свисающие вниз, рыжеватые с сединой усы и сутулые плечи уже не молодого человека…

— Что угодно? — ворчливо спросил он, но тут же, увидев за спиной Анны-Марии Жозефа, добавил: — Входите, входите, пожалуйста…

Они прошли на кухню. Пожилая женщина с вязанием в руках сидела у окна. Печка погасла, всюду был такой порядок и чистота, словно в доме никто и не жил.

— Входите, пожалуйста, — повторил старик и приподнял занавеску, заменявшую дверь.

Женщина отложила вязанье и молча последовала за гостями. Они очутились в столовой с квадратным столом и буфетом. На полу поблескивал линолеум в цветочках. На круглом столе об одной ножке стоял радиоприемник, накрытый салфеточкой, а на радиоприемнике — увеличенная фотография военного.

— Я его сразу узнала, — остановившись перед снимком, проговорила Анна-Мария.

— Вы его знаете? — спросила мать, бледная, как непропеченный хлеб.

— Да, прекрасно знаю, ведь он снабжал наше маки. Я виделась с ним чуть ли не ежедневно.

Старый булочник, грузно опустившись на плетеный стул, ничего не сказал, не задал ни одного вопроса.

— Это Барышня, — объяснил Жозеф.

— Я так и думала, — ответила мать.

— Его вызволят…

Анна-Мария постаралась произнести эти слова как можно увереннее.

— Как знать! — отозвался отец.

Мать вынимала из буфета стаканы.

— Я была в тюрьме и видела его через глазок. Он неплохо выглядит, — не сдавалась Анна-Мария.

Стаканы на подносе, который мать ставила на стол, тихонько звякнули.

— Что он делал? — спросила она.

— Ничего. Его поместили с уголовными. Он сидел на земле и ни с кем не разговаривал.

Отец внезапно всхлипнул, густые усы, как губка, сразу впитали слезы. Мать наливала вино.

— Успокойтесь, — сказала Анна-Мария, — им придется его выпустить… Дело уже и сейчас нашумело, а ведь это только начало… Но чтобы эта большая беда обернулась нам всем на пользу, нужно сообразить сперва, откуда она на нас свалилась…

Родители Робера молчали. Отец заерзал на стуле.

— Барышня хочет сказать, что нужно узнать, кто свалил это дело на Робера… — пояснил Жозеф.

Он сидел очень прямо, правая рука на правом колене, левая — на левом, совсем как древняя статуя фараона.

— Мы ничего не знаем, — сказал отец.

Все молча выпили розового вина. Что напоминал Анне-Марии этот дом, слишком тщательно прибранный, где каждая вещь стояла на своем месте, — пустой, словно необитаемый дом? Он вызывал в ней странное, уже когда-то испытанное чувство… Анна-Мария пыталась вспомнить… Словно лицо человека, которого она где-то видела, но чье имя забыла… Ах да! Камера смертников в тюрьме Френ… И этот дом тоже готов был принять неизбежное.

Булочник проводил их до дверей; в его морщинах еще блестели слезы.

— Что делать? — спросила Анна-Мария на улице. — Бедные старики ничем нам не помогут: они так боятся навредить Роберу, что от них все равно ничего не добиться.

— А если повидаться с кюре? Он все сделает, лишь бы помочь Роберу.

Улица была пустынна, лавки закрыты, и жара невыносимая, не улица, а поток расплавленной лавы. В одном из переулков стояла, сверкая новизной, машина фисташкового цвета.

— Это машина Лебо, — сказал Жозеф. — Что он здесь делает?

— Мне не хотелось бы с ним встретиться… — Анна-Мария ускорила шаг.

— Он нас уже все равно видел… А не он, так кто-нибудь другой… Ему, вероятно, донесли: «Здесь Жозеф с какой-то дамой. Они заходили к Бувенам…» Сюда, Барышня, так ближе…

Они обогнули похожий на кладбище общественный сад: Перед ними во всем своем великолепии предстала старинная церковь с арками и пилястрами, с квадратной двухэтажной и двухсветной колокольней. Священник жил в пристроенном к церкви крыле; на окнах с выгнутыми решетками белели муслиновые занавески. Жозеф постучал в дверь; они подождали, никто не ответил, но дверь была только притворена, и они вошли; камень, везде камень, как снаружи, так и внутри. Сверху, через перила прекрасной лестницы, свесилась седая растрепанная голова.

— Что вам? — крикнула женщина.

— Могу я видеть господина кюре? — спросила Анна-Мария.

— Нет!.. А откуда вы? — крикнула женщина.

Тем временем из глубины дома донесся другой голос: «Что там такое, Люси?» — и вслед за первой женщиной появилась вторая.

Вторая оказалась не такой седой, с гладко зачесанными назад волосами и в ниспадавшей до полу широкой юбке.

— Можете проверить! Нет его! — сказала первая.

— Что вам? — перегнувшись через перила, спросила теперь вторая; растрепанная тем временем исчезла.

— Мы хотим повидать господина кюре, — повторила Анна-Мария.

— Его нет. А что вам от него нужно?

— Мы по личному делу. Когда можно его застать? Мы здесь проездом.

— Он ушел. У него приемных часов нет…

Она отвечала так свирепо, что Анна-Мария едва удержалась от смеха. Смешно, чего она так сердится без причины!..

— Что же вы нам посоветуете? — заискивающе спросила Анна-Мария.

— С какой стати я буду вам советовать? — закричала женщина.

— Вы правы, мадам, — проговорила Анна-Мария. — До свиданья, мадам, благодарю вас, мадам…

— Приходите часам к восьми! — донеслось до них, когда Жозеф уже закрывал дверь.

— Ну и стерва! — сказал он, не оборачиваясь. — Не подобает кюре держать в доме цепных собак, которые норовят схватить человека за икры.

На Анну-Марию напал безудержный смех.

— Веселого мало, — сказала она, успокоившись, — и все это вовсе не смешно. Просто у меня нервы разыгрались. Несчастные старики, жара… Единственное, чего я добилась своей поездкой, — попалась на глаза Лебо! А он непременно сделает выводы из моего присутствия здесь…