Тому, кто никогда не лишался свободы, мой рассказ может показаться скучным и однообразным. Вот как «Песнь песней».
Что же это такое, – скажет он – Есть ведь и другая жизнь вокруг, нельзя же зацикливаться на одной, пусть любимой, женщине.
Можно.
А другая жизнь… Она существует только – за. Здесь – ее нет.
В тюрьме, в лагере есть только – здесь и сейчас. Мой холод и мой голод. Отсутствие свободы – это не больно, просто начинаешь мыслить, как животное. И чтобы не превратиться в него – и быстро, гораздо быстрее, чем вам кажется – бросаешь сам себе спасательный круг – мысли о ней…
Тот, кто не смог, не нашел, просто ест, спит и выживает. Это не плохо и не хорошо – так вышло. Как в жизни… Потом, на свободе, им гораздо легче, чем нам. Зато, нам гораздо светлее – здесь.
Но всем – одинаково тошно…
Так вот, про – пожениться…
Примерно через неделю после знакомства, мы шли по набережной, и я вдруг сказал:
– Знаешь, чем я вчера занимался?
– Нет. А – чем?
– Составлял список приглашенных…
– Куда?
– На нашу свадьбу…
– Ну и как?
– Много народу получается…
– Это славно, – ответила она, и я понял, что жизнь удалась. И неважно, что будет потом…
И когда наступили кирзовым сапогом – на горло, я не умер и почти, почти дожил.
Этот чертов лагерный синдром. Синдром – почти…
Он
Свидания нам разрешили не с первого раза, не со второго и даже не с третьего.
За это время я успел понять, что время это череда бесконечностей, которые тоже, рано или поздно, заканчиваются. С тобой или без тебя, но – всегда. Моя нынешняя бесконечность должна закончиться завтра. Я не говорю и даже не думаю – «закончится», а именно – «должна закончиться». И это правильно, потому, что «закончится» – это категория определенности, которая здесь неприменима. Ее просто – нет. Впрочем, и многого другого – нет тоже. Зона.
Полтора года назад, за минуту до того, как лязгнула между нами первая из множества тюремных дверей, Марта спросила – одними губами:
– Как ее назвать?
– Реши сама. Я прошу только об одном, постарайся ее уберечь от всего, от чего я не смог уберечь тебя. Больше – ничего.
Она кивнула. Дверь захлопнулась.
Она
Я ехала к нему и видела – его руки…
Не лицо, не глаза, не губы, которые… Руки. Через них я помню – его. Помнит мое тело и мой мозг, и мое сердце, все то, что – я… Я так и скажу: «Я соскучилась по твоим рукам…» И – произнесу его имя. Не про себя, не в мыслях, не во сне, а – просто, возьму и скажу, прямо в его ладони… Ему…
…Меня пропустили, привели, усадили, дали стакан воды и сказали, что ты – умер. И показали какую-то бумагу. И – прочли. «Около четырех часов утра… от острой сердечной недостаточности… врач… дежурный офицер охраны… подписи…»
…«Запомни, ты – это мое сердце…» – твои слова.
И значит, тебе так остро не хватало меня, что ты – умер. Нет, не умер, просто не смог жить дальше. Это ведь совсем не одно и то же…
…Как это чудовищно и глупо звучит: «Ваш муж – умер…»
До сих пор не понимаю, как они смогли это произнести, а я – понять. Но упала я не сразу, а через минуту, когда сказала, что хочу увидеть тебя, хотя бы – твое тело. И услышала: «Не положено»…
Тогда я – упала. Наверное, даже – умерла, потому что это был единственный способ остаться с тобой еще хотя бы… Восемь часов между твоей и моей смертью.
Ведь представить себе твое холодное, брошенное неизвестно кем и неизвестно куда, никому кроме меня не нужное – тело…
…Потом я ожила. Не думать ни о чем – вот единственное, что мне оставалось. А если не получится, придется сойти с ума, чтобы раз за разом не слышать одни и те же слова:
«Ваш муж умер – не положено…»
«Не положено…»
«Не положено…»
Тогда остается только пустота. И ты в ней тонешь и барахтаешься, и…
Впрочем, вот этого «и» у тебя тоже – нет.
Пустота. Точка…
Он
…Скоро четыре. У меня нет часов, но есть звуки, по которым учишься определять время довольно точно. Завтра уже наступило и превратилось в сегодня. Всего несколько часов и…
Полтора года я не видел женщины, а она, Марта, не видела – меня.
И у меня дрожат руки. Потому, что это – долго. Очень долго. Мы могли бы встречаться гораздо чаще. Но между тем, что говорит закон и лагерное начальство…
Я ее почувствую. Сначала – кончиками пальцев – ее дрожь, ее всхлип, ее кожу. Потом… всю ее почувствую и через нее – себя и время, которое все-таки движется…
– Сколько времени? – шепчет она во сне.
– Без нескольких часов вечность – отвечаю я. – Спи, моя радость. Увидимся завтра.
Увидимся зав…
Здесь текст обрывается.
Эту тетрадь я нашла в почтовом ящике через год и два месяца после Мишиной смерти. Я не знаю, как она там оказалась. Со мной никто не пытался связаться ни до, ни после. Но все тексты написаны его рукой, его почерком. На обложке надпись: «Сказки для Сонечки». Кроме той, которую вы только что прочли, в тетради еще шесть:
«Сказка про почти», «Зимняя сказка», «Дождливая сказка», «Сказка про слишком», «Небесная сказка» и «Счастливая сказка».
Вот они – все. Читайте…
Сказка про почти
…Они-таки вымокли насквозь, до нитки, и теперь, вместо того, чтобы целоваться, почти бежали прямо по лужам, оглядываясь и ища, где укрыться.
– Вон кафе, видишь?
– Ага, побежали…
Внутри было чисто и, самое главное – тепло. У стойки сидел бородатый мужчина и задумчиво смотрел в свой стакан. Стакан был пуст. В дальнем углу – молодая парочка, уставившаяся в открытый ноутбук. Больше никого не было. На бармена, как обычно протиравшего бокалы, они просто не обратили внимания. Они уселись за крохотный столик в углу у окна и сразу же принялись трогать друг друга глазами. Они умели это очень хорошо, и потом, это было приятно – обоим. Когда-то, в самом начале, она даже заикалась от волнения, ощущая на себе его взгляд.
– Ну и что – теперь?
– Не знаю. Хорошо бы выпить чаю. Хочешь чаю?
– Ты же знаешь, я всегда хочу того же, чего и ты. Ну…
Чай был – ничего особенного, зато горячий.
– Хочешь еще?
– Нет, спасибо.
– Тебе пора?
– Если только к тебе…
– У нас с тобой через час свидание. Ты не забыла?
– У нас свидание длиной в вечность. Но я все равно помню…
– Это очень хорошо. Я бы не хотел причинять неудобства и осложнять тебе жизнь.
– Ты и так мое главное осложнение. Непроходящее и неизлечимое…
На мокрый подоконник уселся воробей, отряхнулся и, наклонив голову, уставился на них через окно.
– Жалко, что я не воробей…
– Ты – как раз воробей, а я тебя поймал и держу.
– Отпусти, а?
– Не могу. Правда – не могу. Не из-за себя, из-за тебя самой, понимаешь?
– Понимаю, да…
– Ну вот. То-то же…
За все эти долгие годы семейной жизни они все еще не смогли привыкнуть к обладанию.
Обычные, среднестатистические эгоисты в прошлом, встретившись, они чуть было не прошли мимо, а потом, вдруг прикипев намертво, принялись отдавать себя друг другу с таким исступлением, что это было – мучительно.
Мучительно хорошо. И ужасно нравилось обоим, иначе – какой смысл?
Еще – у них были ночи. Долгие, до краев наполненные желанием. Даже в самые темные и безлунные часы, свет ночника под шелковым зеленым абажуром начинал пульсировать, касаясь их разгоряченных тел. И – это постоянное желание прикасаться друг к другу. Столько лет женаты, а ни намека на сдержанность – везде, повсюду.
Вот и сейчас – он смотрит на нее… Это просто неприлично, так смотреть на женщину – пусть и твою – в общественном месте…
