Новых слушателей ныне 4. На богослужения по субботам и воскресеньям собирались до сих пор у Афонасия Аиба, в молитвенном доме, и 5–6 человек, у Антония Обата, другого катихизатора, бывшего здесь и только что на днях отправившегося на службу в Токио, по ненадобности здесь 2–3, ибо у них почему–то молитвенные собрания производились раздельно. Всех христианских домов здесь 9, из них охладевших 3. Симбокквай и никаких других церковных учреждений нет. На Церковь не жертвуют, не заведено еще, да и некому.

Когда кончили церковные разговоры, было уже за полдень. Отправились в гостиницу, пообедали и поехали посетить христианские дома. Из них только два — собственные у христиан: у Комацу, охладевшего, и у Ендо, бывшего торговца табаком, очень зажиточного; все прочие христиане живут в нанятых, промышляют кое–чем и перебиваются кое–как — это до крайности обедневшие «сизоку».

Заехали познакомиться с знаменитым здешним филантропом Оно, призревающим нищих, больных, бесприютных детей. Дом полон этим бедным людом, которые, однако, все заняты работой — разными ремеслами; небольшие мальчики — грязные на вид, иные в болячках — отлично расписывают фарфоровую посуду для обжигания. Тут же, на втором этаже, среди невообразимого хлама помещается и сам Оно с женой. Постлал он для нас одеяло, пригласил сесть, — сам грязный–грязный, однако лицо очень интеллигентное и симпатичное, жена же смотрит совсем почтенной матроной. Стал я убеждать его уверовать в истинного Бога, Которому он, без сомнения, очень любезен своими делами и к Которому уже близок, также сотворить призреваемым им еще более важное, бесконечно важное благодеяние — указать им путь в Царство Божие; на все отвечает «я», «я», по здешнему обычаю — наше «да», «да», и больше ни слова нельзя было от него добиться. Дал я ему на бедных детей 10 ен, тогда он завозился у огромной корзины с фарфором; оказалось, что набрал для нас троих — меня, о. Федора и катихизатора Аиба по прибору чайных чашек и чайнику; никак не могли мы отказаться от этого подарка; тогда я еще на детей, работающих сей фарфор, дал ему 2 ены; Оно сделался еще любезней, а жена угостила чаем. Проводил Оно нас на улицу со всем штатом своей бедноты и кланялся, пока не скрылись за углом.

Кончивши обзор христианских домов, заехал к пресвитерианскому миссионеру (ицциквай — соединение всех пресвитерианских общин в одно), американцу Rev. Winn, чтобы расспросить о состоянии инославного миссионерства здесь. Winn живет здесь четырнадцать лет; с ним же работают еще три миссионера (все они женаты) и четыре миссионерки. Христиан всех у них в Каназава 200; впрочем, многие из них ныне не здесь, а в других местах, как заявил Winn. Школ у них три: для мальчиков, девочек и воскресная для детей; первые две школы построены отличными европейскими зданиями; учащихся во всех трех школах 125; ныне меньше, чем прежде, говорит Winn, очень сильно теперь несочувствие всему иностранному; «не то, чтобы христианство ненавидели и преследовали, а все иностранное не любят, в том числе и христианство». Отчасти есть и прямо религиозная ненависть у простого народа под влиянием бонз; образованный же класс только индифферентен, но не неприязнен. Вообще, дело проповеди в Каназава, как и во всем Хокурокудо, по словам Winn’a, трудно. Здесь, в Каназава, есть еще методисты с миссионером американцем и тремя миссионерками; христиан у них 30 человек; есть еще католики. Других христианских сект в Каназава нет.

С восьми часов вечера отслужили вечерню; к Аиба и о. Федору в пении присоединились еще девятилетний сын Иоанна Акаси, Петр, и тринадцатилетняя девочка, имеющая скоро креститься — пение вышло совсем уж ни на что не похожее. Вместо поучения я объяснил молитву Господню; кроме христиан, было несколько слушающих учение и родных христиан.

Несмотря на малочисленность верующих, здесь пожелали учредить «кооги–но симбокквай», и потому я рассказал, как они ведутся; избрали людей для приготовления кооги — в мужском и женском собрании, назначили время и прочее. В двенадцать часов ночи, простившись с христианами и Церковью, мы вернулись в гостиницу, чтобы завтра утром отправиться дальше.

20 апреля/2 мая 1893. Вторник.

Фукуи.

Отправившись утром из Каназава по направлению к Цуруга, откуда железная дорога в Токио, по дороге проезжали город Комацу, откуда родом катихизатор Василий Накораи, и где жил некоторое время наш катихизатор без всякой пользы, по трудности места для проповеди, потом много других городов и больших деревень; между прочим, город Дайсёодзи, где чернь год тому назад разрушила построенный молитвенный дом; в шестом часу вечера мы прибыли в Фукуи, сделав от Каназава 22 ри. Ри за четыре от Фукуи мы стали встречать толпы разряженного народа, шедшего с праздника; в иных местах толпы запружали дорогу до большой трудности пробраться сквозь. «Какой праздник?» — Спрашиваю. — «Ренгё–сама вернулся из Исезаки в Фукуи», — отвечают. Празднующий народ состоит большею частию из молодежи и детей; среди многих десятков, быть может, сотни тысяч не было ни единого пьяного и ни на волос никакого неприличия, никакой грубости, никакой неблаговоспитанности. Нужно сказать правду, японский народ тремя своими религиозными пестунами — буддизмом, конфуцианством и синтуизмом, и еще своим строгим правительством воспитаны для сей жизни замечательно хорошо; и это доброе воспитание вполне сохраняется еще в местностях, закрытых для иностранного влияния, как в Хокуродо, но оно значительно расстроилось там, где с охотою принимают иностранное, как в Токио, Мориока, Кагосима и прочих; каких грубостей приходится видеть и слышать! Там без сомнения в такой праздник и в таком многолюдстве, как сегодня, немало было бы сцен и видов, совсем не японских, а пришедших — откуда? С добрым, с возвышенно добрым вносится из Европы много и грязи; не Европа в том виновата, конечно, а сами японцы; какой–нибудь верхогляд, вернувшийся с американского воспитания и сделавшийся здесь педагогом в состоянии заразить грубостью и неприличиями целое поколение молодежи. И есть резон в жалобе даже той со стороны японцев, что от европейских учений дети перестают уважать родителей, хотя опять здесь не европейское учение виновато, а воспринимающие их головы и характеры, обезьянничающие невпопад.

В Фукуи у нас тоже бы поставлен катихизатор и удалился, ничего не сделавши здесь. Ныне, остановившись, мы с о. Федором собрали некоторые сведения о состоянии города в проповедническом отношении, он от протестантских катихизаторов, я от пресвитерианского миссионера Rev. Fulton’a. Здесь три протестантские секты: конгрегационалисты — у них ныне здесь только японский катихизатор, миссионера нет; они здесь десять лет проповедуют — христиан имеют 20; пресвитериане — у них миссионер — Fulton и катихизатор; здесь тоже несколько лет проповедует— христиан 15, из коих только одно семейство здешнее, прочие — пришлые, два места проповеди в городе; методисты — у них миссионер — Mac Kenzie, христиан с десяток. По словам Fulton’a, место для проповеди здесь также трудное, но по сведениям о. Федора, не настолько трудное, как в Тояма и прочих — должно быть, потому, что буддизм здесь секты Хокке, не Монто — более твердых в своей вере; говорили также ему, что здесь разврата очень много: бонзы развратничают, монахини (аме) — ведут самую распутную жизнь; в народе также много распутства. Fulton говорил, что когда проповедь производится с открытыми на улицу сёодзи, то слушателей собираются десятки, иногда сотня; некоторые, послушав стоя, входят в дом, делаются потом христианами, слушают спокойно; иногда только слышны грубости и камень летит: Mac Kenzie в прошлом году во время проповеди камнем голову ранили так, что он тут же упал. В последнее время в Фукуи три человека образовали общество, которое покушалось распространиться на все Хокурокудо под названием «Сацудзято» (бей нечестивых, то есть христиан); крайние грубости относительно христианства были подстрекательством сих людей. Во всех городах здесь проповеднику и квартиру трудно найти — никто не пускает. «Впрочем, дело христианства помаленьку идет вперед: в год 4–5 человек все же обратятся в христианство», — заключил Rev. Fulton. Я его поспешил оставить, ибо он собирался на проповедь с восьми часов.