О. Фаддею я сильно внушал не принимать таких прошений с отказом от кёокиу, какие ныне подали Като в Накане и Судзуки здесь (они, впрочем, отослали эти прошения в Миссию, и о. Фаддей оттуда захватил их).
Он должен в таких случаях говорить наедине с человеком, пристыдить его (мол, мне стыдно и доложить Епископу такую просьбу, он — иностранец, и что подумает о нас, грошовиках!) и прочее.
В один час мы легли спать, и холодно же было ночью! В драповом подряснике под драповой рясой нельзя было согреться — в первый раз в нынешнем году так холодно.
7/ 19 октября 1892. Среда.
Мацузаки. Сакура.
Утром, простившись с несколькими собравшимися христианами Фунао, отправились в Манузаки: посетили семь домов; ни одного дома нет бедного; а Фурукава — купец, Деяма (у которого развешаны были по комнате писанные приветствия мне), Ханасима, сосед Николая Судзуки, вместе с ним самый старый христианин в Мацузаки, очень зажиточный, Николай же Судзуки и совсем богатый. У всех есть иконы и молитвословы. Пока достигли дома Николая Судзуки, последнего из посещенных, был почти полдень, так что кстати Николай Судзуки предложил обед.
Он оказал мне расписание христиан этой Церкви — по два дома — на помощь дому, где есть покойник; первая пара уже исполнила свою очередь у недавно умершего; в первый раз вижу здесь такое заведение, и оно очень целесообразно. С холма у дома Судзуки мы осмотрели окрестности, пообедали и, простившись с катихизатором Акаси, которого приход здесь окончился, и остальными христианами этой Церкви, отправились на лодке по озеру Инба в Сакура, 3 ри от Мацузаки, с о. Фаддеем вдвоем; лодочники были христиане. В четвертом часу прибыли в Сакура и остановились в гостинице Кадзусая, Цубои — фамилия хозяина, жена которого и дочь — христианки; жена Дарья пятидесяти лет, дочь, забывшая свое имя, но по словам матери — Ольга; обе давние христианки, лет пятнадцать тому назад крестившиеся, но совсем забывшие веру, имеющие в доме икону, только случайно доставшуюся им от недавно умершего здесь христианина — портного Судзуки, и ту не употребляющие, христианского чувства, однако, последнюю искру не потерявшие. Насчитывают они целый десяток катихизаторов, приходивших в Сакура на проповедь, от Спиридона Оосима до нынешнего Иоанна Катаока включительно; и вот плод всей этой когорты — они сами, сын Дарьи, ныне где–то в другом месте живущий. Полицейский Петр Ямада, тоже пятнадцать лет тому назад крестившийся (тот самый, которого католики чуть не совратили и для поддержания которого в борьбе с ними отправлялся в Сакура Петр Кавано из Токио четырнадцать лет тому назад) и вышеозначенный умерший портной.
Есть еще христиане в Эбара. 20 чё от Сакура (100 домов населения). Катаока там проповедывал, и ныне 5 христиан там в пяти домах, все — молодые люди, работающие сапоги на стоящих здесь солдат. Пока мы говорили с Дарьей о Сакура, пришли двое из них, Сергий и Павел, как видно, прямо из мастерской, с руками в смоле и саже; люди показались мне порядочными, тем более, что все они из сизоку. Принесли они здешнюю метрику; в ней записано крещенных в Эбара 9, из них 2 — дети катихизатора Катаока, 2 теперь в Токио. У них в Эбара есть маленькая икона, и они, по их словам, собираются вместе молиться. Сегодня трое из них заняты то того, что не могли прийти видеться со мной; двое пришедшие также поспешили уйти, сказав, что должны идти к своему делу. Пришел Петр Ямада, тоже на короткое время, ибо оставил свое дело в полиции, к которому должен поспешить вернуться. Снова посетовали на доселешнюю неуспешность проповеди в Сакура, и предложил я следующее Петру: так как он родом здешний, то знает множество здешних сизоку, а здесь их много, ибо была резиденция князя в 11 май коку; пусть же он найдет одного или двух между ними, от 20 до 40 лет, с хорошим поведением, незапятнанным именем и способных еще учиться; пусть предложит им в перспективе катихизаторскую службу; но так как в Катихизаторскую школу можно поступить только христианину и с наклонностию к проповедничеству, то пусть Петр избранного им пошлет в Токио; здесь сей будет помещен у какого–нибудь катихизатора и научится христианству; если он, узнав веру, не почувствует сердечного желания принять ее, то пусть с тем и вернется в Сакура; если же крестится, то будет помещен в Катихизаторскую школу и чрез два года выпущен будет катихизатором именно в Сакура. Эта мысль мне пришла потому, что Петр Ямада сказал, что здесь трудно пришлому войти в близкие отношения с людьми — очень неохотно завязывают знакомство и дружбу. — Сказал я Петру, что если избранный им будет, то он может получать на пищу от меня, пока будет изучать веру. Ямада обещался поискать, и, если найдет, известит меня о том.
В 2 1/2 ри от Сакура, в Инбагоори, — селение (из 120 домов) Нанае. Там теперь Павел Ниицума, недавно лишенный сана и монашества за блуд. Прибывши в Сакура, мы тотчас отправили посланца туда с зовом Ниццума сюда, сегодня вечером или завтра рано утром. Он ответил, что сейчас придет с одним или двумя из братии. В десятом часу вечера и пришел, видимо, очень обрадованный свиданием; я тоже был рад видеть его и утешить, так как, мне казалось, он должен немало страдать в душе. Я, однако, ошибся; какого–нибудь горя и следа в его лице не было. Я обратился к нему с следующими словами, после первого приветствия: — Брат Павел, ты взял ношу не по силам, упал под ней; встань, возьми другую по силам и иди бодро к Царствию Небесному: прими Таинства Покаяния и Причащения, потом перевенчайся с Марией Изава и живите себе с Богом, — Я этого исполнить не могу, жениться я не намерен, — Отвечает, и лицо его сделалось совсем нехорошее, то ожесточенное лицо, которое я видел у него, когда убеждал признаться в грехе, или очистить себя от подозрения, толкуя с ним много раз в Миссии. — Но как же ты будешь жить? Ведь ты виноват в блуде с нею и прижитии ребенка! — Молчит, с лицом совсем уже злым, — Или ты не виноват? В таком случае, зачем же ты не доказал свою невиновность? — Я принял ваше решение о лишении меня сана; чего же больше? Хотя решение это состоялось без меня, — Но ты был зван три раза; и не только три; твоим друзьям я постоянно твердил еще, чтобы звали тебя в Токио; ты не послушал никаких убеждений; решение и состоялось в твое отсутствие, как по Закону делается, когда обвиняемый упорно отказывается явиться. И какие ты отговорки представлял! Будто я тебя хочу заключить здесь под арест в комнате, как будто ты не знаешь, что по духовному суду это невозможно! Или еще лучше: будто я хочу послать тебя в Россию в заключение там под арест. Как можно выдумывать такие нелепости! — Я их не выдумывал, мне писали из Токио. — Возвращаюсь к главному: зачем не хочешь жениться на Марье, чтобы покрыть грех? — Затем, что я обещался не жениться, и не нарушу своего обещания. — Так опять спрашиваю: не виноват ли в грехе? Сто раз я тебя спрашивал, и вечно ты молчишь на этот вопрос, — теперь тоже уклоняешься от прямого ответа: виноват, или нет? — Скажу одно: я не имею отношения к тому ребенку. Ребенок этот взят Марьей на воспитание, это не ее, — Так отчего же она тогда не явилась в Токио, чтобы одним появлением своим доказать, что совсем не беременна и не скрылась, чтобы родить? Я убеждал тогда тебя, чтобы вызвал ее. — Я писал ей, но она не захотела приехать, больна была. — Это дело такое важное для всей Церкви, что и больная должна была приехать, хоть бы в носилках. — Теперь я больше ничего не скажу на ваши вопросы, а чрез три года вы узнаете все, — тогда все объяснится. — Ты уже говорил об этих трех годах, но почему же не теперь? Не думаешь ли ты принять напрасное поношение для душеспасения, и потому не открываешь своей невиновности? Но ты мог бы это делать, будучи частным лицом; в качестве же священнослужителя ты не имеешь права — вместе с собою позорить всю Церковь в глазах не христианства только, и наших, и инославных, но и язычников, — Во всяком случае, теперь я больше ничего не скажу и жениться не стану. — Напрасно было и приходить сюда с таким расположением духа, и я ошибся, позвав тебя; думал утешить, а ты тот же ожесточенный, который мучил меня в Токио, и, страдая из–за которого, я ночи не спал. Вернись к себе и обратись ко мне тогда, когда душа твоя размягчится и почувствуешь нужду в покаянии. Ты всегда найдешь во мне любящего тебя по–прежнему.
