Вновь осмотрены в подробности церковные облачения; оказывается, здесь полное довольство во всех родах облачений, исключая разве стихарей, которые несколько плохи (но которых и в Токио мало); священнических четыре ризы здесь — дорогих, из поношенных, драгоценной парчи, — парные к находящимся в Токио.
Иконы двенадцати праздников академической работы, присланные Гошкевичем, почти все попортились: потрескались и во многих местах слой краски слупился с цинковой доски, оттого что доска обратной стороной прилегала на стене к штукатурке; только икона Воскресения, всегда лежащая на аналое, цела. Я взял пять самых дурных икон в Токио, чтобы поскорее снять копию; прочие пришлются для того же.
В разговорах о делах церковных и разных распоряжениях проведен был день. О. Петр Ямагаки оказывается очень хорошим священником и очень годным для сей службы: распорядителен, спокоен, внимателен к своим делам; дело избрания Канрися и членов Попечительства на место выбывших стоило ему больших хлопот, и при малейшем раздражении или неловкости с его стороны могло бы расстроиться, но он сумел все устроить. При мне, в прошлом заседании, все члены поголовно отказались от председательства и самым категорическим образом заявили, что между ними нет лица, способного на сие, по недостатку времени и по разным другим причинам; когда же о. Петр обратился к Павлу Канеко, прося его быть Канрися, то все члены обиделись, зачем он стал искать Канрися помимо их! Извольте улаживать дела с такими людьми! Но о. Петр с своим спокойным характером уладил. Если он не заленится, то будет добрым пастырем.
О. Арсений в высшей степени симпатичный человек и весьма способен к миссионерскому служению: любвеобилен, душою готов обнять всех, ревностен к проповеди — у него с японцами и другого разговора нет, как о христианском учении, и всех, кого бы ни встретил, зовет к себе, или к катихизатору слушать учение; труда не боится: лишь только объехал Церкви, как вновь со мной отправился по ним и ни тени недовольства, или утомления; к изучению языка замечательно способен: приехавши в октябре прошлого года, он уже говорит без всякого затруднения и о чем угодно по–японски; особенная черта в нем — необыкновенная любовь к детям — всех готов нянчить и ласкать. Словом, это до сих пор первый человек, которого я вижу здесь — с истинно миссионерскими наклонностями и способностями. При всем том, едва ли он долго прослужит здесь. Во–первых, здоровье его сомнительно; мать его в тридцать семь лет умерла от чахотки, сестра ныне умирает от той же болезни; едва ли в его организме не гнездится зародыш этого злого врага. Во–вторых, нервозен он очень: иной день без всякого внешнего повода в отличнейшем расположении духа, иной же — тоже, по–видимому, без всякой причины дуется как мышь на крупу; расположенность же к нервным болезням в здешнем климате убийственная. В-третьих, странного духа он: ни похвалит, ни заметит, — не знаешь, как и говорить с ним; в Саппоро как–то стал выражать ему свою радость, что вот, наконец, в нем, дай Бог, видят человека истинно способного для миссионерства; о. Арсений: «Нет, я не могу быть здесь, я хочу уединения, — я уже хотел писать к вам о том, мне долго жить в Японии», и пошел, и пошел. Здесь сегодня заметил, что нельзя Феклу, бывшую нехорошего поведения женщину, помещать в миссионерском доме, среди молодых людей — что, если она покаялась, так нужно беречь ее от новых искушений; тут же еще, проходя по коридору, заметил, что следует ему держать свое обиталище в более опрятном виде, ибо он пример для других; о. Арсений, спустя минут десять, ни с того, ни с сего начинает: «Не могу я быть таким многосторонним — в отставку нужно подавать» и так далее. Уж я ли не ласково обращался с ним все время, и на самое ласковое замечание — вот ответ! Я сказал ему, что служить ему здесь, или уехать, все на то — воля Божия и его собственная; но после, вечером, откровенно поговорил с ним, указав неудобства его характера — что в нем «бочка меду и ложка дегтю», что он будет ответственен пред Промыслом, приведшим его сюда, если, не исполнив назначения, уедет, и прочее.
В шесть часов началась всенощная. Звонить и трезвонить здесь, как должно, и понятия не имеют. Нужно будет прислать Феодора Корнилова поучить. Поют на четыре голоса, и, сверх чаяния, очень сносно, несколько похоже на пение в Коодзимаци. Федор Миното самоучкой дошел до регентства — вероятно, очень способен к сему; жаль, не кем его заместить здесь; ему в Токио поучиться бы регентству следовало. Весьма прискорбно, что миссионеры вольничают в церковном богослужении: вводят разные местные обычаи, тогда как нам нужно здесь вводить только вселенские, те, что в уставах церковных; например, пред пением «Выбранный» при окончании всенощной священник обращается и иконе Спасителя и к ней произносит молитву, потом начинает кланяться сначала одной иконе, потом другой, — и все эти диверсии его на амвоне так странны, ято я не мог не обратиться к нему потом с вопросом: «Да откуда ты взял это? Ведь ты, когда учился богослужению в Токио, этого там не заимствовал?» — «О. Арсений научил». — «А вы, о. Арсений, откуда взяли?» — «Там–то делается так», — «Ну пусть там и делается, это местный обычай, у нас же должен быть общецерковный». После всенощной сказал проповедь о христианском усердии; объясняя, как проявлять это усердие, не мог не пристыдить христиан за их неусердное жертвование для храма: Церковь была почти совсем темная, мерцавшие две лампадки не могли осветить ее, прочие же не были зажжены из экономии, ибо пред богослужением о. Петр приходил говорить мне, что христиане желают сократить освещение Церкви, так как не в состоянии жертвовать на сие столько, сколько доселе жертвовали.
Тетрадь 3
После службы приходил слепец Иоанн Сайто просить взять опять сына его Александра на церковную службу здесь учителем в миссийское училище. (Итак, этот Александр солгал, говоря что отец его требовал, чтобы он оставил церковную службу, и что он рассорился с отцом из–за этого); сын–де нужен ему здесь как слепцу для помощи, а также и для нроповеди тем, кому он, ходя по домам, как [?]ама успеет внушить желание слушать христианское учение. Я убеждал Иоанна отпустить сына в Тоокейскую катихизаторское училище, куда он так хочет, и обещался ему, когда Александр кончит курс, прислать его на катихизаторство в Хакодате и никуда больше не назначать его; слепец охотно согласился.
Потом было собрание Попечительства, на котором просили позволение вносить в Миссию жалованье священника (вместо высылаемого от Миссии прямо священнику) не в начале месяца, как доселе было, а в конце, когда здесь собирается плата за квартиры в церковных домах, а также делать уплаты за церковные свечи не тогда, когда они берутся из Миссии, а два раза в год; позволено.
Отныне в Хакодатской Церкви при богослужениях заведен кошельковый сбор, а также продажа свечей христианам для ставления пред иконами. Ходит староста (Матфей Кото) с тарелкой во время чтения 33–го псалма при окончании литургии.
10/22 августа 1891. Суббота.
Хакодате и обратный путь в Токио на пароходе «Сацума–мару».
С шести часов утра была обедня, на которой, равно как и на последовавшей затем панихиде, певчие опять почти все пели весьма порядочно четвероголосным пением. На литургии я сказал «о поминовении умерших», причем объяснил (по предварительной просьбе о. Тита), почему и как оно совершается, что если устрояется поминальная трапеза, то она бывает скромная, из блюд скороприготовляемых и безыскусных, как кутья, кисель, блины, что раздается милостыня и так далее.
По окончании Богослужения, уже в десятом часу, ибо поют весьма медленно, христиане собрались проститься и проводить. Между прочим, отыскалась здесь Пинна, девочка из нашей Женской школы в Токио, которую родители сначала просили учить и крестить, а потом совсем неожиданно взяли из школы; я думал, что она так и заглохнет в языческой среде, и каялся, что крестил ее; но жена священника о. Петра неожиданно встретила ее, и ныне она, вероятно, получит дальнейшее христианское научение.
