– Это все Осборн, – проговорила она наконец. – Роджер рассказал нам о нем.
– Что рассказал? – в волнении вскричала Молли.
– Я узнала обо всем еще в понедельник… мы получили письмо… Он сообщил нам, что не добился того успеха, на который мы рассчитывали и на который надеялся он сам… Бедный мальчик! Он написал нам, что с трудом сдал экзамен, оказавшись в числе junior optimes[24], а вовсе не там, где надеялся, и на что внушил надежду и нам. Но сэр Хэмли никогда не учился в колледже, посему подобные выражения ему непонятны, и он стал расспрашивать Роджера. Когда же тот рассказал ему все, сквайр очень рассердился. Он ведь ненавидит студенческий жаргон, ты же знаешь… И он решил, что бедный Осборн отнесся к своей неудаче слишком уж легкомысленно, и засыпал Роджера вопросами, а Роджер…
Мадам вновь залилась слезами. Молли же выпалила:
– Не думаю, что мистер Роджер должен был рассказывать обо всем. Не было решительно никакой нужды так сразу начинать с неудачи своего брата. В конце концов, он не пробыл дома еще и часа!
– Тише, тише, дорогая моя! – всполошилась миссис Хэмли. – Роджер очень славный. Ты просто ничего не понимаешь. Сквайр все равно начал бы расспрашивать его до того, как мы сели бы обедать – до того, как вошли бы в столовую. Да он и рассказал только то – мне, во всяком случае, – что Осборн очень нервничал и что если бы он боролся только за золотую медаль ректора[25], то оставил бы всех конкурентов далеко позади. Но Роджер говорит, что после такого провала он теперь вряд ли получит стипендию, на что так рассчитывал сквайр. Осборн был настолько уверен в успехе, что сквайр ничего не может понять и оттого злится… И чем больше он об этом говорит, тем в большее негодование приходит. Он носил это в себе два или три дня, а такое никогда до добра не доводит. А вот если он вспылит сразу, то потом быстро успокаивается и больше не растравляет себе душу. Бедный, бедный Осборн! Поначалу мне хотелось, чтобы он приехал прямо домой, а не заезжал к своим друзьям. Я думала, что смогла бы утешить его. Но теперь я рада, что этого не случилось, и будет лучше, если отцовский гнев немного остынет.
Высказав все, что накопилось у нее на душе, миссис Хэмли почувствовала себя лучше и немного успокоилась, а вскоре и вообще отослала Молли переодеваться к ужину. Поцеловав девушку на прощание, она сказала:
– Для любой матери ты стала бы сущим благословением, дитя мое! Ты умеешь утешить и посочувствовать и в горе, и в радости, и в моменты торжества – как на минувшей неделе, когда меня переполняло чувство собственного достоинства и уверенности в том, что все будет хорошо, – и в минуты разочарования. А теперь, когда ты окажешься вместе с нами за столом, это позволит избежать разговоров на больную тему. Бывают моменты, когда чужой человек в доме оказывает неоценимую помощь.
Молли раздумывала над словами миссис Хэмли, надевая в честь вновь прибывшего свое чересчур яркое и модное клетчатое платье. Ее подсознательная присяга на верность Осборну ничуть не поколебалась после того, как он провалился на экзамене в Оксфорде. Зато она буквально пылала негодованием, имея на то веские резоны или в отсутствие таковых, на Роджера, который привез домой дурные вести и выложил их, едва успев переступить порог.
Словом, в гостиную она спустилась, не испытывая к нему никаких теплых чувств. Он стоял рядом с матерью, сквайр еще не появился. Молли показалось, что мать и сын держались за руки, когда она отворила дверь, но она не была до конца уверена в этом. Миссис Хэмли шагнула ей навстречу и настолько тепло и ласково представила ее своему сыну, что Молли, неискушенная и простая душа, не знающая другого обхождения, кроме формальностей, принятых в Холлингфорде, едва не протянула руку тому, о ком столько слышала, – сыну своих добрых друзей. Ей оставалось только надеяться, что он не заметил ее порывистого движения, поскольку не сделал попытки ответить на него, а лишь молча поклонился в ответ.
Роджер оказался высоким и крепко сбитым молодым человеком, излучающим скорее физическую силу, нежели изящество или элегантность. Лицо у него было квадратным, со здоровым румянцем во всю щеку (как и говорил его отец), вьющиеся волосы – каштановыми, а карие глаза – глубоко посаженными под кустистыми бровями. У него была привычка прищуриваться, когда он всматривался во что-либо, отчего они становились еще меньше. Рот у него оказался большой, с чрезвычайно подвижными губами. Имелась у него и еще одна манера – когда его что-нибудь забавляло, то, вместо того что рассмеяться, он поджимал губы, пока наконец веселье не брало свое, и тогда черты его расслаблялись и он улыбался открытой солнечной улыбкой. В эти мгновения на румяном его лице белой полоской сверкали ослепительные зубы – единственная привлекательная черта в его краснощекой внешности. Эти два его излюбленных фокуса – привычка прищуриваться, словно сосредоточивая на чем-либо всю силу зрения, что придавало ему вид суровый и задумчивый, и странное подергивание губ, что служило предвестником улыбки, которая буквально озаряла его лицо, – разительным образом отличали его от остальных мужчин, которые умели быть или оживленными, или хмурыми. Но Молли, которая не отличалась особой проницательностью в своем отношении к чужаку в тот, самый первый, вечер их знакомства, он всего-навсего показался «мрачным и неуклюжим», да к тому же «человеком, с которым она никогда не найдет общего языка». Да и ему, судя по всему, не было решительно никакого дела до того, какое впечатление он производит на гостью своей матери. Он пребывал в том возрасте, когда молодые люди восхищаются сформировавшейся красотой больше, нежели лицом, которому лишь предстоит расцвести в будущем, и когда они ужасно смущаются, будучи не в состоянии найти подходящий предмет для разговора с девушками-подростками. Кроме того, голова у него была занята другими вещами, о которых он вовсе не собирался распространяться, изо всех сил при этом стараясь избежать тяжелого молчания, какое могло повиснуть за столом в обществе разгневанного и недовольного отца и робкой, вконец расстроенной матери. В его глазах Молли выглядела дурно одетой и неуклюжей девчонкой, с черными кудрями и интеллигентным личиком, которая могла помочь ему в решении задачи, поставленной им перед собой, – поддерживать жизнерадостную и пустую болтовню на протяжении всего вечера. Могла помочь – если пожелает, но она не пожелала. Его разговорчивость она сочла проявлением бесчувственности; его бесконечные разглагольствования о самых разных вещах вызывали у нее изумление и отвращение. Как он мог столь беззаботно болтать, когда его мать сидела рядом, словно на похоронах, почти ничего не ела и лишь безуспешно старалась проглотить слезы, то и дело наворачивающиеся ей на глаза. Или когда его отец грозно хмурился, не обращая ни малейшего внимания – поначалу, по крайней мере – на неумолчную трескотню сына? Неужели мистер Роджер Хэмли начисто лишен сострадания? Что ж, она покажет ему, что у нее-то оно имеется. Посему Молли отвергла ту роль, которую, как он надеялся, она возьмет на себя – роль респондента – и, возможно, засыплет его вопросами, и оттого он все больше и больше походил на человека, угодившего в непролазную топь. Один раз сквайр встрепенулся и обратился к дворецкому: ему понадобился внешний стимул – вино лучшего качества, чем обычно.
– Принесите бутылку бургундского с желтой этикеткой.
Голос его прозвучал негромко, у него не было сил изъясняться в привычной громогласной манере. Дворецкий ответил ему тем же тоном. Молли, сидевшая рядом с ними и хранившая молчание, расслышала все до последнего словечка.
– Прошу прощения, сэр, но у нас осталось всего шесть бутылок с такой этикеткой. Это любимое вино мистера Осборна.
Сквайр развернулся к нему всем телом и прорычал:
– Принесите вино с желтой этикеткой, как я уже сказал.
Дворецкий с поклоном удалился, явно недоумевающий и растерянный. До сих пор желания мистера Осборна в этом доме были законом. Если ему нравилось какое-либо определенное блюдо или напиток, место или комната, особое тепло или прохлада, его пожелания незамедлительно выполнялись, потому что он был наследником, утонченной натурой и самым умным изо всей семьи. Все те, кто работал на свежем воздухе, могли подтвердить вышесказанное. Если мистер Осборн желал, чтобы вон то дерево спилили, а вот это оставили, или у него имелся каприз на охоте, или он хотел, чтобы выполнили какую-то причуду относительно лошадей, – все это следовало удовлетворять немедленно, как если бы его слова и просьбы были законом. Но сегодня поступило распоряжение принести бутылку бургундского вина с желтой наклейкой – и его принесли. Молли, которая не пила вина и поэтому могла не бояться, что мужчины нальют ей бокал, отреагировала единственным возможным образом: чтобы выразить свою преданность отсутствующему Осборну – как бы при этом не был понят ее поступок, – она накрыла свой бокал ладонью, пока вино разливали по кругу и Роджер с отцом наслаждались его вкусом.
