Герцог стоял лагерем с 10 тысячами человек при Кьеврене. Оттуда он пошел на австрийского генерала Болье, который с чрезвычайно слабыми силами занимал высоты Монса. Два полка драгун, составлявшие авангард Бирона, заметив войска Болье, запаниковали. Солдаты кричали об измене, офицеры напрасно пытались успокоить их, и армия разбежалась. Бирон и его адъютанты устремились в центр войска, стараясь остановить и собрать солдат. Им преграждали дорогу, в них стреляли. Кьевренский лагерь, военная касса, экипаж самого Бирона оказались разграблены беглецами.

В то время как это поражение без битвы позорило первый шаг армии при Кьеврене, убийства окрасили французское знамя кровью в Лилле. Генерал Диллон вышел из Лилля с тремя тысячами человек и отправился на Турне. На небольшом расстоянии от этого города на равнине показался неприятель в количестве девятисот человек. Едва завидев его, кавалерия подняла крик об измене и бежала до Лилля без преследования, бросив артиллерию, повозки, багаж. Диллон, сам увлеченный эскадронами до Лилля, был растерзан по прибытии туда собственными солдатами. Полковник инженерных войск Бертуа пал подле своего генерала, под штыками трусов. Трупы этих жертв страха сначала повесили на площади, а потом их предала поруганию лилльская чернь.

При этих известиях Париж встревожился, Собрание смутилось, жирондисты затрепетали, якобинцы разразились проклятиями против изменников. Иностранные дворы и эмигранты не сомневались более, что в несколько переходов восторжествуют над революцией, которая испугалась даже своей тени. Лафайет благоразумно удалился в Живе. Рошамбо подал в отставку с должности командующего Северной армией. На его место был назначен маршал Люкнер. Немец, ученик Фридриха Великого, Люкнер блестящим образом принимал участие в Семилетней войне в качестве командующего авангардом, в то время когда Фридрих менял порядок войны и на ходу создавал новую тактику. Герцог Шуазель решил отнять у Пруссии генерала этой великой школы, чтобы обучить французских военных новейшему боевому искусству, и сделал это при помощи денег и почестей. Национальное собрание, из уважения к памяти короля-философа, сохранило Люкнеру пенсию в 60 тысяч франков, назначенную ему до революции. Люкнер, равнодушный к любым конституциям, относил себя к революционерам из признательности. Он один из числа прежних генералов не эмигрировал. Король благоволил к Люкнеру, Собрание льстило ему, армия его уважала. Нация видела в нем таинственного гения старого военного искусства, пришедшего давать уроки побед неопытному патриотизму революции. Люкнеру со всех сторон воздавали почести, но он не заслуживал ни этого поклонения, ни оскорблений, какими потом оказался осыпан. Это был храбрый, грубый солдат, столь же чуждый двору, сколь и клубам. Некоторое время он служил идолом, а потом игрушкой для якобинцев, которые в конце концов отправили его на эшафот, а он даже не мог понять ни своей популярности, ни своего преступления.

Люкнер, движимый военным инстинктом, ухватился за смелый план Дюмурье. Во главе 22-тысячного войска он вступил на австрийскую территорию при Куртре и Менёне. Бирон и Баланс (помощник Люкнера) заклинали его остаться там. Дюмурье отправлял ему письменные распоряжения о том же, но, прибыв в Лилль, он узнал, что Люкнер сжег предместья Куртре и затем внезапно отступил на Валансьен, чем подал по всей французской границе сигнал к колебаниям и отступлению.

Бельгийское население теряло надежду на освобождение и примирялось с австрийским игом. На французских границах стягивались в тревоге войска. Генерал Монтескье с трудом собирал Южную армию. Король Сардинский группировал значительные силы на Варе. Авангард Лафайета, расположенный в одной миле от Мобёжа, был разбит герцогом Саксен-Тешенским. Готовилось крупное нападение герцога Брауншвейгского на Шампань. Эмиграция продолжала отнимать офицеров, дезертирство сокращало ряды французских солдат, клубы сеяли недоверие к начальникам крепостей.

Жирондисты стремились к восстанию, якобинцы распространяли в армии анархию, волонтеры не собирались под флаги королевства, правительство было фактически уничтожено, австрийский комитет в Тюильри вел переписку с державами, но не с целью измены нации, а чтобы спасти жизнь короля и его семейства. Подозреваемое правительство, враждебное Собрание, мятежные клубы, запуганная и лишенная вождя гвардия, фронда, разжигаемая газетами, подпольные интриги, мэр-заговорщик, недоверчивый и голодный народ, Робеспьер и Бриссо, Верньо и Дантон, борьба между жирондистами и якобинцами — таково было состояние страны в то время, когда война с иноземцами надвигалась на Францию со всех сторон и грозила разразиться в ней подвигами и преступлениями. Жирондисты и якобинцы, соединившись на мгновение, старались ниспровергнуть слабую конституцию, которая их разделяла. Буржуазия, представленная фельянами, национальной гвардией и Лафайетом, одна только оставалась преданной конституции. Жиронда с высоты трибуны обращала к народу воззвание против короля. Бриссо, Ролан, Петион возбуждали предместья, всегдашние центры бедности и мятежей, чтобы господствовать над городом.

Каждый раз, когда народ, долго косневший в невежестве, оказывается потрясен до самой глубины, из глубин выходят чудовища и герои, ужасы преступлений и чудеса добродетели.

По мере того как власть, вырванная из рук короля Законодательным собранием, ускользала и от него, она все больше переходила к Парижской коммуне. Парижская ратуша сделалась народным Тюильри. После Лафайета и Байи там господствовал Петион. Чернь, обладающая верным инстинктом положения, прозвала мэра «король Петион». Должно сознаться, что посредственность почти всегда служит идолом народа: потому ли, что толпа, сама стоя на уровне посредственности, имеет склонность только к тому, что на нее похоже; потому ли, что завистливые современники не в силах возвыситься до справедливости к великим характерам и великим добродетелям; потому ли, что Провидение, распределяющее дарования и способности соразмерно, не допускает, чтобы один человек соединял в себе три неодолимые силы: добродетель, гений и популярность; или, наконец, потому, что благосклонность толпы — такого рода вещь, для приобретения которой надобно слишком унижаться, а для сохранения ее быть слишком ничтожным. Народ любил Петиона, как анархия любит слабость: знал, что с этим человеком можно сделать все. Как мэр, Петион держал в руках закон; как человек — позволял себе снисходительность на устах и потворство в сердце.

Дружба с Бриссо, которая тянулась еще с детства, сблизила Петиона с госпожой Ролан. Правительство Ролана, Клавьера и Сервана повиновалось ему более, чем самому королю. Национальная гвардия, народ, якобинцы, кордельеры, предместья, город — всё было в его руках. Петион мог отдать в распоряжение Жиронды народное восстание, чтобы помочь этой партии вновь завоевать себе министерство, и он это сделал: он предоставил Жиронде все случайности, даже все преступления, какие вооруженное восстание может заключать в своих недрах. В числе этих случайностей оказалось убийство короля и его семейства. Ни жирондисты, ни орлеанисты, ни республиканцы, ни анархисты — ни одна из этих партий, скорее всего, и не мечтала о таком злодеянии; но все рассматривали его как возможную случайность в будущем. Велико ли расстояние между острием 20 тысяч пик и сердцем короля?

Полагающаяся королю по конституции стража была с оскорблениями распущена жирондистами. Герцога де Бриссак, командовавшего ею, предали в Орлеане верховному суду за воображаемые заговоры, в то время как единственным заговором являлась его честь. Король советовал ему бежать, но герцог не захотел этого. «Если я убегу, — отвечал он королю, — подумают, что я виновен, скажут, что вы стали моим сообщником; мое бегство послужит к вашему обвинению. Я предпочитаю умереть». Герцог отправился в Орлеан, в национальный суд; он был не убит, а зарезан с особой жестокостью, в Версале 6 сентября. Голову герцога, завернутую в его седые волосы, посадили на острие одной из пик дворцовой решетки: кровожадная насмешка над рыцарской верностью герцога, который как будто и после смерти все еще охранял жилище своих королей.