Эти три элемента успеха доставили Петиону торжество громадным большинством голосов: он был избран мэром Парижа более чем шестью тысячами избирателей, Лафайетже получил только три тысячи.

Назначение Петиона на место парижского мэра давало жирондистам твердую точку опоры в столице. Дело Учредительного собрания разрушилось в три месяца. Механизм сломался прежде, чем начал действовать. Все предсказывало близкое столкновение между исполнительной властью и властью Законодательного собрания.

Учредительное собрание сложило с себя полномочия накануне бури. В его лице являлось, без сомнения, наиболее величественное собрание людей, какое когда-либо представляла не только Франция, но и все человечество. Здесь были и мудрецы, вроде Байи и Мунье, и мыслители, как Сийес, и агитаторы, как Барнав, и государственные люди, как Талейран, люди эпохи, как Мирабо, и люди принципа, как Робеспьер. Стремление к идеалу являлось исключительным качеством Учредительного собрания. Это было проявлением вечной веры в разум и справедливость, святым рвением к добру, заставлявшим Собрание жертвовать собой своему делу подобно тому ваятелю, который, видя, что огонь печи, где он плавит бронзу, готов погаснуть, бросает туда свою мебель, постель своих детей и, наконец, ломает свой дом, соглашаясь лучше погибнуть сам, лишь бы только не погибло его дело.

Вот почему революция, устроенная Учредительным собранием, стала эпохой человеческого разума, а не только событием из истории народа. Члены этого Собрания не были просто французами, это были люди мира. Доказательством тому служит Декларация прав человека и гражданина, декалог рода человеческого на всех языках. Новейшая революция призывала и евреев и язычников к свету и царству братства. Потому и между апостолами революции не оказалось ни одного, кто бы не провозгласил мира между народами. Мирабо, Лафайет, сам Робеспьер изгнали войну из того символа веры, который они предлагали нации. Те, кто потом потребовали войны, были люди партии и честолюбцы; они не принадлежали к числу великих революционеров. Когда война вспыхнула, революция выродилась. Она хотела давать, а не отнимать, хотела распространяться путем права, а не силы. В высшей степени одухотворенная, она не хотела для Франции другого господства, кроме добровольного господства над человеческим разумом.

Дело революции было изумительно, средства ничтожны. Собрание предприняло и совершило все, что внушил ему энтузиазм, — без короля, без военного вождя, без диктатора, без армии, без другой силы, кроме убеждения. Одинокое среди удивленного народа, деморализованной армии, эмигрировавшей аристократии, лишенного прав духовенства, враждебного двора, вооруженной Европы, Собрание совершило все, на что решилось: до такой степени воля составляет истинное могущество народа, до такой степени истина является неодолимой союзницей людей, которые восстают за нее. Если когда-нибудь проявлялось вдохновение в пророке или в древнем законодателе, то можно сказать, что Учредительное собрание демонстрировало два года непрерывного вдохновения.

Между тем королевская власть 1791 года могла распространиться на целый век столь же успешно, как на один день. Ошибка всех историков состоит в том, что они приписывают кратковременность дела Учредительного собрания недостаткам конституции. Между тем это дело и не имело главной целью увековечить машину ненужной королевской власти, поставленной из угождения народу среди механизма, которого она вовсе не регулировала. Делом Собрания стало возрождение идей и правительства, смещение прежней власти, восстановление права, уничтожение всех видов рабства, свобода совести. Недостаток конституции 1791 года не заключался в том или другом ее постановлении. Она погибла не потому, что королевское veto было приостанавливающим вместо безусловного, не потому, что право мира и войны отняла у короля и удержала за собой нация, не потому, что конституция оставила законодательную власть в одной палате, а не разделила ее между двумя. Такие мнимые недостатки есть во многих других конституциях, и эти последние существуют. Умаление королевской власти не являлось главной опасностью для монархии 1791 года: это скорее составляло ее спасение, если она вообще могла быть спасена. Чем больше предоставили бы власти королю и свободы монархическому принципу, тем скорее пали бы и король и принцип, потому что тем больше возникло бы против них недоверия и ненависти. Две палаты вместо одной не изменили бы ничего. Такое разделение власти имеет цену лишь в том случае, если оно получило окончательную санкцию, а эта последняя возможна, лишь если такое разделение представляет действительные силы, существующие в нации.

Притом где можно было бы найти составные элементы для двух палат у нации, вся революция которой представляет собой не что иное, как конвульсивное стремление к единству? Сверх того, такое мнимое разделение власти всегда становится фикцией: в действительности власть никогда не делится. Она всегда бывает или здесь или там, действительно и всецело: она неделима.

Итак, создание Учредительного собрания было делом хорошим, разумным и настолько прочным, насколько бывают прочны учреждения народа, который занят работой переходного времени. Конституция 1791 года записала все истины своего времени и выразила собой весь человеческий разум эпохи. В ней все было верно, кроме королевского достоинства; у конституции был только один изъян: монархия оказалась единственным охранителем этого свода законов.

Собрание отступило перед окончательным лишением своих королей трона, удержало предрассудок прошлого, не веря в него, хотело примирить республику и монархию. В намерении это казалось добродетелью, в результатах стало ошибкой: в политике преступно добиваться невозможного. Людовик XVI являлся единственным человеком в целой нации, которому нельзя было вверить конституционный королевский сан, потому что у него же отняли монархию; конституция была разделенным королевским достоинством, а он обладал полноценным всего несколько дней тому назад. Для всякого другого человека такой сан стал бы подарком, и только для него — оскорблением.

Если Людовик XVI и оказался бы способен к такому отречению от верховной власти, которое создает героев бескорыстия (а он таковым являлся), то лишенные прежнего веса партии, естественным главой которых он считался, вовсе не были к тому способны. Партии не великодушны; они не отрекаются от своего, их можно только искоренить. Героические действия исходят из сердца, а партии не имеют сердца: у них есть только интересы и честолюбие. Корпорация представляет собой неумирающий эгоизм.

Если бы в Учредительном собрании оказалось больше государственных людей, чем философов, то оно осознало бы, что переходный этап невозможен под покровительством полунизвергнутого короля. Побежденным не вверяют управление тем, что у них же завоевано. Действовать, как действовало Собрание, значило толкать короля по роковому пути — к измене или к эшафоту. Абсолютное решение есть единственно верное в минуту великих кризисов. Учредительное собрание имело право выбирать между монархией и республикой и в этот момент должно было избрать республику. В этом заключалось спасение революции и ее законность. Недостаток решимости означал недостаток благоразумия.

Но, скажут нам, Франция — страна монархическая как по своему географическому положению, так и по характеру; затем немедленно начинается состязание между монархией и республикой.

Объяснимся.

География тут ни при чем: Рим и Карфаген не имели границ, Генуя и Венеция не имели территорий. Не почва определяет свойства общественного сознания, а время. Оставим же в покое географию: конституции пишутся не геометрами, а государственными людьми.

Нации обладают двумя великим инстинктами, указывающими форму, которую им должно принять сообразно тому моменту национальной жизни, какого достигла нация: инстинктом самосохранения и инстинктом развития. Действовать или покоиться, идти или сидеть — это два различных акта, которые ставят людей в совершенно разные положения. То же самое случается и с нациями. Монархия или республика в точности соответствуют, по отношению к народу, потребностям этих двух противоположных состояний — покоя или деятельности.