Национальные гвардейцы, состоящие на службе в Тампле, каждый раз собирались при выходе короля, чтобы наслаждаться такой пыткой королевского достоинства. Самые жестокие из них приносили себе стулья из караульни, садились, нахлобучив шляпы, когда король проходил, нарочно загораживали проход, чтобы низвергнутый монарх яснее видел их непочтительность. Взрывы хохота, грубые или непристойные эпитеты пробегали по рядам при проходе принцесс. Те, кто не осмеливался произносить эти обидные слова, писали их острием штыков на стенах прихожей и лестницы. На каждой ступеньке можно было прочитать оскорбительные намеки, угрозы детям, «этим волчатам, которых нужно зарезать ранее того возраста, когда они будут в состоянии сожрать народ!»
В продолжение прогулки артиллеристы, оставив свои орудия, а рабочие — свои лопаты, располагались как можно ближе к узникам и танцевали под звуки самых непристойных песен, понимать смысл которых детям не позволяла их невинность.
Этот час общения с небом, который даруется и величайшим преступникам, превращался таким образом для пленников в час унижения и мук. Король и королева могли уклониться от этого, оставшись затворенными внутри своей тюрьмы, но дети их погибли бы в уединении и отсутствии движения. Родители добровольно покупали, ценою оскорблений, немного воздуха и солнца, необходимых для жизни их детей.
Бдительность палачей не в состоянии была перехватывать взгляды; с верхних этажей домов, которые окружали стены Тампля, глаза многих людей могли проникать в сад. Мелких торговцев, рабочих, мастеровых, здесь живших, невозможно было обвинить ни в сообщничестве с тиранией, ни в заговорах против равенства. Запретить им открывать окна не решились. Как только час прогулки короля сделался известен в Париже, любопытство, сострадание и верность стали наполнять эти окна многочисленными зрителями, лица которых нельзя было различить издали, но поза и движения которых обличали сострадание. Королевская семья поднимала боязливые взоры к этим безвестным друзьям. Королева с намерением снимала вуаль, останавливалась для разговора с королем под взглядами, которые казались ей наиболее радушными, или, как бы случайно, направляла шаги и игры молодого дофина в ту сторону, где удалось бы лучше рассмотреть прелестную фигуру ребенка. Тогда несколько голов склонялось, несколько рук приближались одна к другой, совершая немой знак рукоплескания, и несколько цветков падало, как бы случайно, с кровель бедняков.
Один или два раза король и принцессы думали узнать среди этих лиц черты друзей, прежних министров, женщин, преданных двору, самое существование которых уже стало для них сомнительным. Эти таинственные сношения, образовавшиеся между тюрьмой и частью нации, которая осталась верной в несчастье, были так сладостны пленникам, что они пренебрегали дождем, холодом, солнечным жаром и невыносимыми оскорблениями охранников и артиллеристов. Нить их несчастного существования, казалось, таким образом соединяется с душой их бывших подданных.
Но если до пленников доходила извне некоторая радость, то печаль и ужас также доносились до них в отголосках городского шума.
Двадцать первого сентября в четыре часа вечера король заснул после обеда рядом с принцессами, которые молчали, чтобы не прерывать его сон; в это время муниципальный сановник по имени Любен, в сопровождении конвоя конных жандармов и громогласной толпы народа, явился к подножию башни, чтобы провозгласить уничтожение королевской власти и учреждение республики. Принцессы не хотели будить короля и рассказали ему о прокламации после его пробуждения. «Моя власть, — сказал он королеве с печальной улыбкой, — миновала, как сон, но это был не счастливый сон! Бог даровал мне эту власть; народ ее с меня слагает; пусть Франция будет счастлива, я не стану сожалеть». Вечером того же дня Манюэль пришел навестить пленников. «Вы знаете, — сказал он королю, — что народ установил республиканское правительство?» — «Я это слышал, — ответил король со спокойным равнодушием, — и возносил к Богу мольбы, чтобы республика оказалась подходящей народу. Я никогда не становился между ним и его счастием».
В эту минуту король имел еще при себе свою шпагу, дворянскую привилегию прежней Франции; знаки орденов, главой которых он был, оставались еще приколоты к его костюму. «Вы знаете также, — продолжал Манюэль, — что нация уничтожила эти погремушки. Вам должны были сказать, что нужно снять с себя эти знаки. Вступив в ряды прочих граждан, вы должны быть поставлены наравне с ними. Впрочем, требуйте у нации то, что вам необходимо, нация вам дарует». — «Благодарю вас, — ответил король, — мне ничего не нужно» — и опять спокойно принялся за чтение.
Чтобы избежать насильственного унижения королевского достоинства, Манюэль и комиссары сделали камердинеру короля знак следовать за собой. Они возложили на этого верного слугу обязанность снять орденские знаки с платья короля, когда он разденется на ночь, и отослать в Конвент эти осколки монархии. Король сам отдал Клери приказание об этом. Он не согласился расстаться только с теми знаками, которые получил в колыбели вместе с жизнью и которые, казалось ему, относились больше к его личности, чем к трону.
В конце сентября, в ту минуту, когда король выходил из комнаты королевы, после обеда возвращаясь в свое помещение, шесть муниципальных офицеров приехали в Тампль. Они прочитали королю постановление Коммуны, предписывавшее перевести его в большую башню и совершенно изолировать от остального семейства. Королева, принцесса Елизавета, дети, сжимая короля в объятиях и покрывая его руки поцелуями и слезами, напрасно старались смягчить муниципалов.
Король, вырванный из объятий плачущей семьи, был отведен в помещение, назначенное ему в большой башне. Рабочие еще продолжали там ремонт. Кровать и стул, поставленные среди разрытой земли, щебня, досок и кирпичей, составляли всю меблировку комнаты.
Кусок хлеба и графин воды, в которую выжали сок лимона, составляли в этот день завтрак, принесенный королю. Людовик XVI подошел к своему слуге, разломил хлеб и отдал Клери половину. «Они забыли, что нас двое, — сказал король, — но я не забываю этого». Клери отказывался; король настаивал. Наконец слуга взял половину хлеба. Слезы оросили кусок, который он поднес ко рту. Король видел эти слезы и не мог удержать своих. Вот так, в слезах, они молча ели этот хлеб, эмблему печали.
Король умолял сообщить ему о жене и детях и доставить несколько книг по истории и религиозной философии.
Сотрудник муниципалитета, к которому король обратился, более человеколюбивый, чем другие, посоветовался со своими товарищами и уговорил их выполнить поручение. Королева провела ночь среди рыданий, в своей комнате, в объятиях сестры и дочери. Принцессы, бросившись на колени перед чиновниками, заклинали их позволить оставаться с королем по крайней мере в течение нескольких мгновений дня и в часы принятия пищи. Слезы, катившиеся из их глаз, составляли всемогущее подкрепление этим мольбам. «Ну, сегодня пусть они отобедают вместе, — сказал муниципальный офицер, — а завтра это решит Коммуна». При этих словах горестные вопли женщин и детей превратились в радостные восклицания и благословения. Члены Коммуны посмотрели друг на друга увлажнившимися глазами; даже Симон вскричал: «Право, эти негодные женщины, пожалуй, и меня заставят плакать!» Потом, обратившись к королеве и как бы стыдясь своей слабости, он прибавил: «Вы не плакали так, когда позволяли убивать народ 10 августа!» — «Ах, народ очень ошибается относительно наших чувств», — отвечала королева.
Узники свиделись в час обеда и более, чем когда-нибудь, поняли, до какой степени несчастье сделало их близкими друг другу. Коммуна не противилась свиданиям пленников ввиду опасения самоубийства королевы. С этой минуты принцессы три раза в день приходили в большую башню, чтобы есть там вместе с королем. Однако чиновники муниципалитета, присутствовавшие при этих свиданиях, уничтожали всю их прелесть, сопротивляясь всяким интимным разговорам узников. Последним строго запретили разговаривать тихо или на иностранных языках. Принцесса Елизавета, забыв об этом распоряжении, сказала брату несколько слов вполголоса и была сильно выбранена. «Секреты тиранов, — сказал ей один из сторожей, — составляют заговоры против народа. Говорите громко или молчите. Нация должна слышать все».
