Керосин, которым облили овин, выдал со склада Антони Небжидовский Эугениушу Калиновскому и своему брату Ежи. «Вышеупомянутые отнесли этот керосин, который я выдал, восемь литров, облили овин, который был полон евреев, и подожгли, как было дальше, этого я не знаю»[107]. Но мы знаем — евреи сгорели заживо. В последнюю минуту из этого ада вырвался Янек Ноймарк. Волной горячего воздуха распахнуло дверь овина, рядом с которой стоял он с сестрой и ее пятилетней дочкой. Сташек Селява с топором в руке преградил ему путь, но Ноймарк сумел вырвать у него топор, и они убежали на кладбище. Он еще только успел увидеть своего отца, объятого пламенем[108].
Самым страшным убийцей из всех был, очевидно, некий Кобжинецкий. Он тоже, как свидетельствуют несколько человек, поджигал овин. «Потом, как люди рассказывали, больше всего евреев убил гр. Кобжинецкий, имени не знаю, — дает показания свидетель Эдвард Шлешиньский, сын хозяина овина, — который лично убил 18 евреев и принимал самое активное участие в убийстве во время сожжения»[109]. Домохозяйка Александра Карвовская слышала не «от людей», а от самого Кобжинецкого, что он «зарезал ножом восемнадцать евреев, он говорил это у меня дома, когда клал печь»[110].
Я думаю, что в городке, жители которого рассказывают друг другу, кто из них скольких людей убил и каким образом, вообще трудно было разговаривать на какую-либо другую тему. Таким образом, жители Едвабне, наподобие царя Мидаса, были обречены за свое деяние на беспрестанные разговоры о евреях и об убийцах. Антося Выжиковская, приехав туда через много лет после войны, говорила, что ей становилось страшно.
Была самая середина жаркого июля, и тела убитых и сожженных следовало как можно скорее убрать, но уже не существовало евреев, которых можно было бы согнать на эту работу. «Поздно вечером, — вспоминает Винценты Госцицкий, — меня взяли немцы на работу — закапывать сожженные трупы. Но я не мог этого делать, потому что как только это увидел, меня стало рвать, и меня освободили от закапывания трупов»[111]. Очевидно, не его одного, поскольку «через день или даже через два после убийства вечером, — как сообщает Бардонь, — я стоял с бургомистром Кароляком на рынке неподалеку от поста, тут подошел комендант поста жанд.[армерии] Едвабне Адамый и с нажимом сказал бургомистру: „Убить и сжечь людей вы сумели, да? А зарыть некому, да? К утру чтобы все были зарыты! Поняли?“»[112]
Спустя шестьдесят лет Леон Дзедзиц расскажет журналисту «Речи Посполитой» и «Газеты Поморской», как он по распоряжению немцев зарывал останки едвабненских евреев. От него мы узнаем, среди прочего, что огонь шел по овину с востока на запад. Наверное, как раз такое было направление ветра. На пепелище овина «левый закром был почти пустой, там лежали отдельные трупы. В средней части на глиняном полу их было больше. А в правом закроме — многослойное сплетение тел». Мы узнаем также, что хотя каждого из могильщиков «выворачивало раз двадцать», но, когда развеялся «трупный газ», в воздухе «остался только запах жаркого» и что большинство евреев задохнулось или было задавлено. Только эти, снаружи, горели, «на трупах, лежавших глубже всего, даже одежка была не тронута огнем». «Трупы, — вспоминает Дзедзиц, — были переплетены между собой как корни. Кому-то пришло в голову, чтобы раздирать их на куски и по кускам сбрасывать во рвы. Принесли картофельные вилы, разрывали как попало: то голову, то ногу… Вечером, когда дело шло к концу, оставались еще отдельные куски тел. Мы все это сгребали. Когда я попал вилами на коробочку с кремом для обуви, коробочка открылась. Выкатились золотые монеты. Сбежались люди, начали собирать. Но жандармы отогнали толпу прикладами, обыскали всех… Кто спрятал находку в карман, у того отобрали, да еще дали в лоб. Кто сунул в ботинок, у того добыча уцелела… „Золото нам, остальное вам“, — говорили они, показывая на трупы». Дзедзиц запомнил еще одну подробность: «Я слышал, что потом были проблемы, потому что немцы велели полякам оставить хотя бы одного ремесленника в каждой профессии. Но нас не послушали и потом впопыхах искали ремесленников среди христиан»[113].
После 10 июля полякам уже нельзя было убивать евреев в Едвабне по собственному усмотрению, и несколько уцелевших даже возвратилось в город. Какое-то время они бродили по окрестностям, несколько человек работало на посту жандармерии, пока их в конце концов не загнали в гетто в Ломже. Войну пережили всего человек пятнадцать, семерых из которых прятали в Янчеве супруги Выжиковские[114].
ГРАБЕЖ
В сохранившихся свидетельствах остается не затронутой одна большая тема — что стало с имуществом едвабненских евреев? Те немногие евреи, что пережили войну, знают лишь, что все потеряли, а на вопрос, кто завладел этой собственностью и что с ней стало, мы напрасно искали бы ответа в их Памятной Книге. В ходе следствий и судов 1949 и 1953 годов ни свидетелям, ни обвиняемым никто не задавал вопросов на эту тему, так что до нас дошли только обрывки информации.
Элиаш Грондовский, характеризуя участие отдельных людей в погроме, сообщает, что еврейское имущество разграбили Генек Козловский, Юзеф Собута, Розалия Шлешиньская и Юзеф Хшановский[115]; в показаниях Соколовской аналогичное поведение приписывается Бардоню, Фредеку Стефани, Казимиру Карвовскому и Кобжинецким[116]. Абрам Борушак называет в этом контексте имена Лауданьских и Анны Полковской[117]. Жена Собуты, Станислава, объясняла на суде, что вместе с мужем «[мы] переехали на бывшую еврейскую квартиру по просьбе оставшегося там сына убитого еврея [мы знаем из других источников, что речь идет о семье Стерн], потому что он боялся жить там один»[118]. Кто позволил супругам Собута занять бывший еврейский дом, объясняет, в свою очередь, свидетель Сулевский, говоря: «Не знаю». И добавляет: «Насколько мне известно, еврейские квартиры можно было занимать без позволения»[119]. Жена еще одного из главных злодеев, Станислава Селява (братья Селява, как мы помним, упомянуты в воспоминаниях Васерштайна и Янка Ноймарка), рассказывает более подробно об этом деле: «Зато я слышала от здешних жителей, но от кого конкретно, не помню, что Собута Юзеф вместе с Кароляком, бургомистром г. Едвабне, после убийства евреев в Едвабне принимал участие в перевозке бывших еврейских вещей на какой-то склад, но каким образом это осуществлялось, этого я не знаю, как не знаю, брал ли себе Собута бывшие еврейские вещи»[120]. И еще уточняет эти объяснения в зале суда: «Я видела, как возили бывшие еврейские вещи, но обвиняемый только стоял около телеги с вещами, и я не знаю, имел ли обвиняемый к ним отношение (курсив мой. — Авт.)»[121].
И возможно, здесь следует добавить несколько слов о судьбе самого овина. 11 января 1949 года, то есть сразу после волны арестов в Едвабне, в ломжинское Управление общественной безопасности пришло письмо от Хенрика Крыстовчика. «Итак, в 1945 году в апреле мой брат Зыгмунт Крыстовчик был убит за то, что был членом ППР и было ему поручено организовать ККВ, что он выполнил. Затем он был избран председателем. Будучи председателем ККВ, он приступил к восстановлению паровой мельницы на ул. Пшистшельской, бывшая еврейская собственность. — Далее Крыстовчик объясняет, кто и как убил его брата, чтобы завладеть мельницей, после чего добавляет, что строительный материал на мельницу поставил именно брат, который работал плотником, и резюмирует: — Бревна были взяты из овина гр. Шлешинького Бронислава, который мы разобрали по той причине, что немцы ему отстроили новый, взамен старого овина, который сгорел вместе с евреями, который он отдал добровольно сам, чтобы в нем сожгли евреев»[122].
