Но никто из этих людей не понимал, что на самом деле из дома мужчин и женщин гнали в таком числе непомерное повышение арендной платы лендлордами и череда скудных урожаев. Ирландцев еще сильнее привлекала перспектива “счастливых стран и менее деспотического правительства”. Две пятых эмигрировавших из Британии в 1701-1780 годах было ирландцами, и миграция только увеличилась в следующем веке, после того как из Америки был завезен картофель и значительный прирост населения привел остров к бедствиям 40-х годов XIX века. Это бегство с периферии придало Британской империи стойкий кельтский оттенок[39].

Преждевременная смерть Харроуэра не была необычной. Приблизительно двое из пяти вновь прибывших умирали в течение нескольких первых лет в Виргинии — обычно от малярии или желудочно-кишечных болезней. Выживание после таких болезней называлось “закалкой''. “Закаленных” колонистов можно было легко отличить по нездоровому внешнему виду.

Труда “законтрактованных слуг” хватало в Виргинии, где климат сносный, а собрать урожай было относительно легко. Не то происходило в британских карибских колониях. Сейчас нередко забывают о том, что большинство — около 69% — британских эмигрантов в XVII веке отправилось не в Америку, а в Вест-Индию. Там водились деньги. Объем британской торговли с Карибским регионом превышал объем американской: в 1773 году ямайский импорт был впятеро больше импорта из всех американских колоний. В 1714-1773 годах с Невиса вывозили в Британию втрое больше товаров, чем из Нью-Йорка, а с Антигуа — в три раза больше, чем из Новой Англии. Сахар, а не табак был главной статьей торговли в колониальной империи XVIII века. В 1775 году сахар составил почти пятую часть британского импорта, а стоил он в пять раз дороже ввезенного в Британию табака. В течение большей части XVIII века американские колонии были немногим важнее, чем дочерние компании “сахарных островов”, и снабжали их продовольствием, которое не могло дать монокультурное сельское хозяйство. Уильям Питт, выбирая в конце Семилетней войны между расширением британской территории в Америке и приобретением Гваделупы, французского “сахарного острова”, одобрил второй вариант, поскольку “состояние торговли на покоренных территориях в Северной Америке плачевно, размышления об их будущем умозрительны, а перспективы, в самом лучшем случае, очень отдаленные”.

Проблема заключалась в ужасающей смертности на тропических островах, особенно летом. И если для формирования девяностотысячной общины Виргинии потребовалось 116 тысяч иммигрантов, то Барбадосу, чтобы население острова достигло всего двадцати тысяч, — 150 тысяч. После 1700 года эмиграция в Карибский регион резко снизилась, поскольку люди выбирали умеренный климат (и более плодородную землю) Америки. Уже в 1675 году Ассамблея Барбадоса пожаловалась: “В прежние времена мы в изобилии получали из Англии сервентов-христиан… но теперь мы можем привлечь не много англичан, поскольку не имеем земли, чтобы предоставить ее им после окончания контракта, что прежде было главной приманкой”. Нужно было найти альтернативу труду сервентов. И она была найдена.

С 1764 по 1779 год приход Святых Петра и Павла в Олни, Нортхемптоншир, находился на попечении Джона Ньютона, набожного священнослужителя и автора одного из самых популярных в мире гимнов. Большинство из нас когда-либо слышали или пели “О, благодать” (Amazing Grace). Менее известен тот факт, что автор этого гимна был успешным работорговцем, за шесть лет переправившим из Сьерра-Леоне в Карибский регион сотни африканцев.

“О, благодать” является высшим гимном евангелического искупления:

Заманчиво предположить, что Ньютон, внезапно прозрев относительно рабства и оставив свое порочное ремесло, посвятил себя Богу. Но такое предположение о времени обращения Ньютона целиком ошибочно: именно после религиозного пробуждения он стал сначала первым помощником, а затем капитаном невольничьих кораблей и только гораздо позже начал подвергать сомнению этичность покупки и продажи своих братьев и сестер.

Сегодня мы, конечно, отвергаем рабство, и нам трудно понять, почему оно не претило Ньютону и его современникам. Однако рабство имело огромное экономическое значение. Прибыли от культивирования сахарного тростника были огромны. Хозяйничавшие на Мадейре и Сан-Томе португальцы доказали, что только африканские рабы могли выдержать работу на плантациях, и карибские плантаторы платили за них в восемь-девять раз дороже, чем те стоили на западноафриканском побережье. Бизнес был опасным (Ньютон называл его своего рода лотереей, в которой каждый делец надеялся получить приз), однако и прибыльным. Ежегодный доход от невольничьих рейсов в последние полвека использования британцами рабского труда колебался в среднем между 8 и 10%. Не удивительно, что работорговля показалась Ньютону “благородным занятием”, подходящим даже для утвердившегося в вере христианина.

Число участников работорговли было огромным. Мы склонны думать о Британской империи как о продукте миграции белых, однако в 1662-1807 годах в Новый Свет на британских судах попали почти три с половиной миллиона африканских невольников. Это более чем втрое превышало число белых мигрантов в тот же самый период. И это более трети всех африканцев, которые когда-либо пересекли Атлантику в оковах. Поначалу британцы делали вид, что отвергают рабство. Как-то одному купцу предложили купить в Гамбии рабов, и он ответил: “Мы не из тех, кто торгует подобным товаром, никто из нас не покупал и не продавал ни друг друга, ни себе подобного”. Это заявление прозвучало незадолго до того, как на сахарные плантации Барбадоса начали доставлять рабов из Нигерии и Бенина. В 1662 году Новая королевская африканская компания обязалась ежегодно поставлять в Вест-Индию три тысячи рабов. К 1672 году это число выросло до 5600 человек. После того как в 1698 году монополия компании закончилась, увеличилось число частных работорговцев вроде Ньютона. К 1740 году из Ливерпуля ежегодно отправлялись тридцать три судна: сначала в Африку, после — в Карибский бассейн. В том же 1740 году прозвучала песня на стихи Джеймса Томсона “Правь, Британия”, в которой есть выразительные слова: “Бритты никогда не будут рабами”. Однако давний запрет на покупку рабов был забыт.

Ньютон занялся работорговлей в конце 1745 года, когда, будучи молодым моряком, поступил на службу к купцу Амосу Клоу. Тот держал базу на Банановых островах близ побережья Сьерра-Леоне. В результате удивительной инверсии африканская конкубина Клоу скоро стала относиться к Ньютону немногим лучше, чем к рабу. Более года спустя Ньютон, проведший это время в болезни и небрежении, был спасен командой судна “Грейхаунд”, и именно там, на борту, во время шторма в марте 1748 года молодой человек пережил религиозное пробуждение. Только после этого события он стал работорговцем, возглавив свой первый невольничий транспорт.

Дневник Джона Ньютона за 1750-1751 годы (в то время он командовал судном “Дюк оф Аргайл”) откровенно описывает работорговцев. Плавая вдоль побережья Сьерра-Леоне, Ньютон выменивал у работорговцев людей на товары (включая “главные — пиво и сидр”). Он был разборчивым покупателем, сторонящимся старых женщин “с обвисшей грудью”. Седьмого января 1751 года Ньютон обменял древесину и слоновую кость на восемь рабов и понял, что переплатил, когда заметил, что у одного из купленных невольников “очень плохой рот”. Ньютон жаловался, что “сейчас очень много конкурентов и хороший товар идет за цену вдвое выше прежней”. (Употребление слова “товар” в этом контексте весьма примечательно.) В тот же день он сделал запись о смерти “отличной рабыни №и”. Но если африканцы для Ньютона были только номерами, то самим африканцам Ньютон казался фигурой дьявольской, даже каннибалом. Олауда Эквиано был одним из тех немногих африканцев, привезенных в Британскую Вест-Индию, кто описал пережитое[41]. Эквиано упоминает о широко распространенном поверье, будто белые поклоняются богу мертвых Мвене-Путо, и захватывают рабов, чтобы их съесть. Некоторые из товарищей Эквиано по несчастью были убеждены, что красное вино, которое пьют их поработители, сделано из крови африканцев, а сыр на столе капитана Ньютона — из их мозгов. Это побудило рабов бросить свои фетиши в судовую бочку с водой: они “были настолько суеверны, что полагали, будто это неминуемо убьет всех, кто пил оттуда”.