Я пошел по шоссе дальше, притворившись, будто не замечаю спрятавшегося за коровьими спинами Гаруна аль-Рашида. И дал себе слово в следующее воскресенье снова навестить его, взглянуть, жив ли он. Поэтому, дойдя до топографической вышки, я и свернул сейчас к бахче.

Я увидел издали полосатые арбузы и весело торчавшие подсолнухи, повернувшие к солнцу свои липучие глаза, и раздутые бока прыщеватых тыкв, валявшихся на земле вперемежку с арбузами. Аиста видно не было, толстухи и детской коляски тоже. Сорго отбрасывало длинные тени, и в его тенях лежали останки покалеченного Гаруна аль-Рашида. Среди арбузов и тыкв валялись его перья — они были помяты, лишь краешек одного крыла выглядывал из росистой травы, будто птица еще летела. А вокруг виднелись отпечатки мягких лап: стая хищников отпировала здесь и на цыпочках убралась с бахчи. Отпечатки лап были совсем свежие — возможно, трагедия разыгралась этой ночью. Я посмотрел в сторону гор, на юг. Над горным хребтом летели аисты. Быть может, дух растоптанной и разорванной здесь птицы тоже улетает вместе со стаей, взмахивая своими помятыми крыльями?

Сорока уселась на куст терновника и начала кричать на меня. Я снял с плеча ружье, но стрелять в нее не стал, потому что сорока — один из любимых моих героев, а я никогда не стреляю в своих героев. Так что, сняв с плеча ружье, я, не целясь, дважды выстрелил по раздувшимся прыщавым тыквам. Мне казалось, они самым неприличным образом путаются у меня в ногах и ждут, когда появится толстуха хозяйка и увезет их на детской коляске. Человек я по натуре вроде бы не злой, но теперь с удовольствием представил себе, как толстуха и ее тощий муж в фуражке испекут эту тыкву, сядут есть и будут крайне удивлены, когда у них на зубах заскрипят дробинки.

Удовлетворив этим примитивным способом свою злобу, я повернулся и пошел назад.

Я шел мимо глубокого канала, надеясь спугнуть бекасов или диких уток, прячущихся в тростнике. Однако ни утка, ни бекас не выпорхнули из воды. Только свирепо жужжали и нападали на меня комары, да еще заметил я задумавшуюся цаплю — она стояла у воды на своих розовых ногах. Она ни разу не наклонилась, чтобы попробовать клювом воду, а когда увидела меня, побежала по берегу, стараясь не замочить ненароком ноги. Резкий запах ударил мне в нос, я спустился по заросшему травой склону к воде и увидел, что это мертвая вода, убитая заводскими отходами. Я снова вскарабкался наверх, пошел лугами и с удивлением обнаружил, что впереди меня толпами скачут мелкие лягушки.

Они были как кузнечики, прыгали по траве, опрокидывались на спину, прижимались к мокрой земле и испуганно глядели на меня своими выпученными глазищами — не обижу ли я их… Я набрал горсть этих длинноногих существ и вернулся, чтобы кинуть их в канал. Лягушки плюхнулись в канал, ушли под воду с головой, но тут же вынырнули и с бешеной скоростью устремились к берегу. Выбравшись на сушу, они снова кинулись наутек через высокую траву, путаясь в ее стеблях. Мне казалось, они запыхались от бега и охвачены ужасом оттого, что их могут опять схватить и кинуть в канал. Мертвой хваткой была для них эта вода. Хотя и рожденные в воде, они вылезли на сушу прежде, чем у них отпали хвосты, и старались приспособиться к жизни на суше, увлажняя свою кожу росой. Превратится ли когда-нибудь этот вид земноводных в настоящих сухопутных животных?

Вряд ли.

Цветистое, осыпанное росой поле по-прежнему расстилалось передо мной, сгибалась и шелестела кукуруза, вдали извергали темный дым промышленные вулканы, а земля — черная, жирная — прогибалась у меня под ногами и шипела, как животное, которому наступили на шею, и пузырилась разноцветными пузырями… Эта земля проросла ядовитыми спорами, она издавала тяжелое зловоние и стонала. Пестрые травы и роса казались мне обманом: то был всего лишь тонкий обманчивый покров, недолговечный грим. Тут и там бузина или буйная крапива старались прикрыть собой горы металлолома. Я видел на лугу коров, но они не щипали траву, а стояли, погруженные в раздумье, сосредоточившись на каких-то своих, коровьих делах.

Хорошо, думаю я, что господь сотворил человека из праха земного прежде, чем земля была загажена промышленными отбросами. А то — представляете, какое получилось бы чудовище, вздумай господь том же способом сотворить человека сегодня? Грязь, химия, промышленные отходы, ржавое железо, битое стекле, пластмасса, трупы животных… Смешай бог все это вместе и сотвори из этого человека, вдохни в него душу и выпусти на свет божий — возникло бы такое дикое существо, что у нас бы волосы встали дыбом!

Слава богу, что господь сотворил нашего прародителя из чистых материалов.

Я шел, перебирая в уме всяческие небылицы. Человек в меховой безрукавке, наверно, уже успел срубить тополь, петух, вероятно, повел свою курицу искать возле монастыря зерна и букашек, бродячая собака отыскала укромный уголок и отдыхает в тени, лягушки тренируются, приучая себя к жизни на суше, реки по-прежнему текут и качают меж своих берегов мертвую воду, потому что, хоть и мертвая, вода остановиться не может, для рек не существует могил, их могилы — это сами берега, и лежат эти мертвецы, вытянувшись во всю длину., ни лошадь не нагнется попить из них воды, ни ребятишки в них не плюхнутся, ни птица не прилетит утолить тут жажду.

Дымящие вулканы на западе продолжают дымить и хмуро глядят на меня.

Я сажусь в тени позавтракать. Вижу вдалеке, на дамбе, стаю бродячих собак. Они идут по следу, оставленному хромым бродягой. Свернув с дамбы, собаки двинулись через камыши напрямик к овечьей падали. Немного погодя я видел, как они дерутся из-за остатков туши. Кусок застрял у меня в горле… Так вот зачем бродячая собака каталась по туше дохлой овцы. Она разнесла по всей дороге запах овечьей падали, добежала до стаи, и стая, обнюхав ее, двинулась по ее следу, чтобы попировать вволю…

Я оставил свой завтрак муравьям…

Спустя несколько месяцев, в декабре, я снова проходил по тем местам. Снежный покров уже укутал землю, снеговая пустыня примолкла и оцепенела. Двигалась только вода в каналах, да кое-где поглядывал на меня из-за тростников болотный глаз. Я шел поохотиться на уток, но не только уток, вообще ни одной живой души не было видно. Дамба отстойника была пуста, тщетно пытался я разглядеть там силуэты бродячих собак. Хромой бродяга оставил в конце лета своего потомка одному человеку из Верила. Потомок однажды ночью повесился на своей цепи: он пытался перескочить через дощатый забор возле конуры, привлеченный пробегавшей за забором собачьей сворой. Так, удушенный цепью, прибыл он в небесные селенья своих праотцов и, к крайнему своему изумлению, не обнаружил там своего хромого папашу. Потомок встретит его месяц-два спустя, тот явится с разорванным пулей брюхом и с пучком сухой травы в зубах. Этот пучок бродяга вырвал неподалеку, у камышей отстойника, где настиг его выстрел охотника. Там он вырвал пучок травы, чтобы успокоить боль. Боль утихла, и, хотя брюхо у него было разодрано, большеголовый хромой пес все же добрался до небесных собачьих селений. Я рассказываю об этом читателю, потому что видел эту собаку за неделю до того, как пошел снег. Она лежала возле камышей отстойника, сжимая в зубах пучок болотной травы.

Снег скрипел у меня под сапогами, солнце светило, но оно было холодным и мутным. Я пересек тонувший а сугробах проселок, из-за камыша недружелюбно поглядывали, на меня своими синими глазами болота. Там и тут на снегу виднелись птичьи следы. В отличие от осени, когда человек в меховой безрукавке рубил тополек, а тощая и злобная тетка выгоняла поганца петуха за ограду монастырька, земля и природа казались мне теперь девственными, светлыми и чистыми. Пробираясь по снегу, я вдруг увидал за камышами, на голой и гладкой площадке, змею.

Можно было подумать, она вылезла из своего зимнего логова погреться на солнышке. Я остановился от неожиданности, потому что нелепое это зрелище — греющаяся на снегу змея. Мне пришло в голову, что кто-то убил ее и швырнул на снег. Но кто мог убить ее, когда на снегу — никаких следов? И потом, отчего так живо сверкает ее чешуя, не слишком ли естественно изогнулась она на снежном покрывале?