— А известно ли вам, — спросил он чуть позже, когда они уже вышли из церкви, — что святой апостол Павел самолично ткал холст, из которого шили одежды для других апостолов?
Ивану Мравову это было неизвестно, в чем он откровенно признался, улыбаясь смущенной, ребячьей улыбкой. На прощанье он пообещал монаху заглядывать, когда случится проезжать мимо, обещание свое сдержал и за одну неделю дважды наведывался в монастырь. Во второй раз он застал здесь чужой народ, тех самых слегка подозрительных сборщиков лекарственных трав, черепах, грибов и прочего, о которых мы не так давно уже сообщили читателю.
Когда цыгане поили в реке своих лошадей и ополаскивали лица водой, от чего они стали только еще смуглее, монах без особого рвения звонил в клепало. Сборщики лекарственных трав к тому времени уже проснулись — кто лежал, кто сидел на веранде, некоторые курили и переговаривались между собой хриплыми спросонок голосами. Монах кончил звонить, пошел к чешме умыться, он был с непокрытой головой, волосы густые, длинные, черная борода. Вынув из-под рясы гребешок, он долго расчесывал свою гриву, перхоть мелкими точечками падала на плечи. Тщательно расчесав и разложив шевелюру по плечам, монах занялся бородой. На веранде чей-то сиплый голос убеждал кого-то, что не может ветеринарная лечебница сегодня тоже быть закрытой, но другой, такой же сиплый, голос выражал сомнение, потому что, говорил он, теперь вся ветеринарная лечебница в разгоне из-за ящура.
Эти двое были не местные, пастухи, накануне пришедшие в село Разбойна. Они принесли мешки с отрубленными свиными хвостами, чтобы в лаборатории ветлечебницы проверили и убедились, что у свиней нет никакой заразной болезни, и разрешили пустить свиное стадо в Кобылью засеку, где много желудей. На постоялом дворе мест для ночлега не оказалось, поэтому пастухи попросили крова в монастыре. Один из них говорил:
— И нынче тоже будем дожидаться, только вот не знаю, как бы проклятые эти хвосты не того…
А другой отвечал:
— Они, наверное, уже давно «того-этого».
На что второй говорил рассудительно:
— Того — не того, а пускай в лечебнице поглядят и выдадут справку, что у наших свиней чумы нету.
— Да ведь у нас нет бумаги, что они наши, — возражал второй, а монах расчесывал бороду и мысленно твердил, имея в виду пастухов со свиными хвостами: «Нищие духом, нищие духом…»
Спрятав расческу, он вышел на середину двора, вся его фигура излучала благолепие, вокруг жужжали пчелы, в воздухе реяли пушинки одуванчика, тихонько журчала чешма, сверкали в траве капельки росы, краснокрылая бабочка сделала вираж, но села не на траву, а на оштукатуренную стену церквушки. Вселенский свет заливал весь двор, он не струился, а бесшумно обрушивался с неба и оседал в кронах отцветших лип и старых яблонь. Казалось, в любое мгновение мог слететь сюда с небес ангел, прошелестеть крылами и, устало опустившись на траву, заморгать своими круглыми птичьими глазами.
Однако не ангела увидел монах, а нечто совсем иное, пугливо влетевшее в потоки света, бесшумно прятавшиеся в ветках деревьев. Думаю, подобные видения посещали только библейских старцев; в первую секунду монах оцепенел, только тщательно расчесанные его волосы чуть приподнялись, а зрачки расширились, чтобы охватить представшее глазам зрелище во всей его глубине, противоестественности и эпичности, ибо зрелище было воистину противоестественным и эпическим, почти как если бы началось второе пришествие. И еще противоестественнее выглядело все потому, что в тот миг, когда крохотная обитель божья рушилась, в нескольких шагах от монаха хриплые мужские голоса спокойно, равнодушно и буднично уговаривали друг дружку — мол, если эти проклятые хвосты в мешке окончательно «того-этого», то придется побросать их и сходить за другими, потому что…
Монах не смог уразуметь почему, если хвосты «того-этого» и так далее, не хватило времени. Через сотрясаемую, ходившую ходуном обитель, сминая высокую траву, прямо на него, грозный и лохматый, как грозовая туча, только без молний и грома, несся медведь. Руки у монаха вскинулись кверху — то ли к богу он их протягивал, то ли хотел показать, что сдается, про то, дорогой читатель, ни я, ни он сам сказать не в силах. Зверь одним махом повалил его в траву, вопль монаха прокатился по всей обители, все подозрительные личности повыскакивали спросонок на веранду и увидели, как монах, точно кошка, вскарабкался на помост, где висело клепало, прижался к столбу, безумно поводил глазами, указывал на что-то рукой и широко разевал рот, хотя оттуда не исходило ни единого звука. Подозрительные личности, а также пастухи со свиными хвостами увидели, как медведь по дороге перевернул все ульи на пасеке, разметал сухую медовку в заброшенной сушильне для слив и с ревом влетел в распахнутую дверь старого хлева, где раньше, должно быть, держали коз.
— Медведь! — смог наконец вымолвить осипший монах, черной кошкой скатился с помоста и плюхнулся в траву.
Сгрудившийся на веранде народ разом засуетился, закричал: «Водой его, водой надо сбрызнуть», — но тотчас же и с той же быстротой, с какой соскочил с веранды, кинулся назад, не разбирая ступеней, перемахивая через перила, позабыв и про монаха, и про воду, которой хотели его побрызгать, чтобы он очухался. Монах, в сущности, не был в беспамятстве, он просто окаменел, впал в оцепенение, ни рукой, ни ногой не мог шевельнуть, только глазами ворочал во все стороны и так их выкатил, что толпившимся на веранде людям казалось, будто перед ними только и есть, что перепуганное, заросшее буйной растительностью лицо, а на том лице два концентрических круга, вращающиеся в адском ужасе.
А убрались они назад, на веранду, потому, что увидали, как прямо на них мчатся два обезумевших буйвола, с налитыми кровью глазами, куда кровожадней медведя, и, когда они пронеслись под верандой, ноги у всех затряслись так, что посыпалась штукатурка. Черные стенобитные машины грозно трубили и пыхтели, как два мощных паровоза, грудью и копытами они прикончили остатки пасеки и почти одновременно влетели в распахнутую настежь дверь заброшенного хлева. Они унесли внутрь хлева и саму дверь, и стояки дверного проема, раздался оглушительный треск — ломались сухие доски, разнесся рев, запахло свежепотоптанной травой, сухой медовкой, просочился также и медвежий запах. Пчелы, мирно жужжавшие над святой обителью, попадали в траву… Пушинки одуванчика вздрогнули, но удержались в воздухе…
Несколько человек спрыгнули с веранды, подняли монаха и чуть не на руках доставили в безопасное место за перилами. Дорогой он вдруг зашевелил конечностями, но не было в его движениях ни порядка, ни толку, он просто взмахивал в воздух хе руками и ногами, как заводная игрушка, в которой вдруг пришли в действие все пружины разом и каждая вертит свой механизм, не считаясь с другими. Монаха прислонили к стене и принялись извлекать из своих бездонных мешков топоры с короткими топорищами — острия обмотаны тряпками, чтобы не распороть мешковину; короткие железные ломы для выламывания камней в каменных карьерах, известные в физике как рычаги первого рода; солдатские лопатки для рытья окопов, разный шанцевый инструмент — и сразу превратились из безобидных сборщиков лекарственных трав и черепах, дикорастущих плодов и грибов в вооруженную до зубов банду. Не хватало только огнестрельного оружия, чтобы банда была полностью вооружена.
Подозрительные личности вооружились на глазах потрясенного монаха, их взгляды были прикованы к хлеву, который ходил ходуном, как при землетрясении. Несчастная постройка от старости и без того еле держалась на ногах, сейчас ее всю трясло и раскачивало, иссохшие ее кости трещали и разламывались, из дверного проема валил дым, потом вдруг все стихло, стук и треск прекратились, слышно было только тяжелое дыхание, сильно запахло сухим конским навозом, валившая из двери туча пыли все густела, и, к всеобщему изумлению, оттуда, чихая, вылез черт. Он держал под мышкой дохлую сороку, на физиономии у него было написано крайнее огорчение. Не переставая чихать, он пересек двор, его внимание привлекла застывшая на белой оштукатуренной стене бабочка, черт направился к ней, сердито стуча копытами, они выглядывали из штанин, каждое в пядь величиной. Подойдя к бабочке, черт взмахнул лапой и схватил ее. В тот же миг из его лапы взметнулся огонь, бабочка обуглилась, черт стряхнул с лап хлопья сажи, они легко, словно бабочка, вспорхнули и улетели, черт продолжал тереть и отряхивать лапы, сажа продолжала слетать с его лап и разлетаться вокруг, а потом все увидали, как у черта исчезли копыта и он остался висеть над травой, упираясь в воздух пустыми штанинами. Потом штаны тоже обуглились, как обгоревшая бумага. Черт, теперь уже безногий, двигался по воздуху, сжимая под мышкой дохлую сороку, а потом взвился вверх и исчез за монастырем.
