Во время разговора я смотрел со своего места на диване в угол комнаты, где стоял камин, внутри которого горела электрическая печь, чуть просвечивая красноватым светом сквозь слюдяные окошки. Широкая, массивная каминная доска была пуста — ни вазы, ни чаши, ни статуэтки. Согласно стилю этой квартиры, тяготеющему к традиционной роскоши, здесь обязательно должно было бы стоять что-нибудь в таком роде. Теперь я знал твердо, что Гринго и впрямь были центром всего этого круга — чуть ли не наш родник с живою водой, вокруг которого мы толпились, как души умерших вокруг ямы Одиссея, наполненной кровью жертвенных овец.

Мимо меня проходил Эгон фон Х. Я поднялся, взял его под руку, и мы вместе пошли по комнатам. Я не хотел здесь и сейчас говорить с ним о Гринго, хотел это сделать как-нибудь в другой раз. Он ведь был тоже из тех, кто неизменно оставался в Вене, как и супруги Гринго. О других — за исключением Альбрехта — этого никогда нельзя было сказать с уверенностью. И о нашей «приемной комиссии» тоже. На военной службе тебя пересылают, словно почтовый пакет, таков уж мудрый обычай. Капитан медицинской службы доктор Е. полтора месяца спустя, если начинать отсчет с этого дня, был уже на Восточном фронте. К счастью, его «подводная лодка» в то время плыла уже по волнам Атлантического океана. Эгон был морским офицером запаса, мичманом, еще с первой мировой войны. Но одна из его бабушек оказалась еврейкой, другой вопрос, только ли по документам или это был действительный факт, установленный путем длительных розысков. Офицер запаса не мог быть понижен в звании при переходе на действительную службу, а значит, Эгон и вовсе не мог быть призван. Потому что с эдакой бабушкой он — по мнению командования — вообще не годился в офицеры (и оставался на своем гражданском посту управляющего конторой на прокатном заводе).

Мы заметили, что комнаты опустели и все снова собрались вокруг четы Гринго — так сказать, чтобы попить свежей крови. Помпезная дама тоже была здесь.

— Такая степень неведения, — сказал Эгон, и я тут же понял, о ком он говорит, — если можно так выразиться, бризантный снаряд. Это ведь образец для других. Если он вдруг окажется несостоятельным, наступит конец света. Они должны бы выжить, уцелеть.

— А почему бы им не уцелеть? Кто их тронет? — Таков был мои глупый ответ.

На другой день к вечеру широкие коридоры института наполнились гулом. Прибыла новая партия кандидатов, среди них и взрослые уже парни, которых вскоре должны были призвать в армию. Всего примерно человек сорок, а значит, каждый из шести экзаменаторов получал на свою долю не меньше полдюжины, чтобы «прощупать их по всем линиям» — в классе (выслушать ученнейшие доклады про древних германцев и на близкие темы), в физкультурном зале и в своем кабинете; каждая группа оставалась наедине со своим экзаменатором. При таком наплыве кандидатов (они прибывали иной раз и по одному, так как не всегда удавалось собрать всех вместе) наш майор, живший тут же в доме, волей-неволей брал на себя, так сказать, роль коменданта и при поддержке двух обер-фельдфебелей помоложе (в гражданской жизни штудиенратов с кандидатской степенью) и одного унтер-офицера управлялся с этой оравой. (Двум вышеназванным оберфельдфебелям вменялось в обязанность проверять письменные работы кандидатов и выставлять за них отметки.) Голос майора раздавался и отдавался во всех коридорах, звучал он приветливо. Майор умел обращаться с молодыми людьми и усмирять шум и беспорядок в столовой и спальнях.

На следующее утро ровно в восемь я был уже на месте. Личные дела экзаменующихся лежали на моем письменном столе. Я, впрочем, давно перестал ожидать чего-то особенного или сугубо индивидуального от каждого новичка. В большинстве из них трудно было угадать будущую личность («насколько об этом может идти речь»). Они являли собой лишь чеканку времени — словно монеты.

Третьим ко мне вошел симпатичный молодой человек, и я сразу же, только он появился в дверях, понял, что для всей этой прусской солдатчины он годится примерно так же, как поварешка для стрельбы. Пока он подходил к моему письменному столу — я указал ему на стул, стоящий рядом, — во мне вдруг пробудилось что-то, что я, пожалуй, назову «инстинктом спасения». Я был в этом смысле уже настолько твердо настроен, что определил свой образ действий еще до того, как он сел. Это был полноватый мальчишка среднего роста (мальчишка, несмотря на то, что по возрасту почти взрослый), с хорошим лицом и миндалевидными глазами, нет, скорее, яйцевидными.

— Ты хочешь стать офицером запаса? — спросил я. И он просто ответил «да», а не «так точно, господин капитан!». И сказал это, не вытянувшись на стуле, без попытки изобразить стойку «смирно» верхней частью туловища.

— Ты из Праги?

— Да, я из Праги, — ответил он с хорошим австрийским выговором, который когда-то распространен был и в тех краях.

— У тебя тут в Вене родные? — спросил я.

— Нет.

— Ты впервые в Вене?

— Да, я впервые, — сказал он как-то по-домашнему и словно бы принимая интонацию моего вопроса.

Его поведение было сугубо штатским и начисто лишено штамповки какого-либо детского военизированного союза, типичной для тогдашних молодых людей. Он вел себя как мальчик из хорошей семьи.

Отец его занимался историей искусств (это я знал из документов) и был хранителем одного из пражских музеев. Форма существования несколько неуместная для того времени, точно так же как неуместен был его сын на стуле рядом с моим письменным столом. Мне казалось, что я понял отца и разгадал его намерения, а именно то, почему он решил направить своего мальчика по этому пути. Рано или поздно его все равно должны мобилизовать. Если же здесь, у нас, он выдержит экзамен, мы в каком-то смысле наложим на него руку и как рекрута его уже не призовут. (Каждого принятого кандидата мы бронировали в управлении призывного района; только с нашей санкции можно было его призвать для обучения в офицерской школе.) Это был долгий путь, что, понятно, и заинтересовало папашу из Праги. Однако он знал не все. Он не знал, что между тремя видами войск, входящими в военно-воздушные силы — летные части, войска противовоздушной обороны и служба воздушной связи, — имеется существенная разница. И конечно, считал, что наиболее безобидный вариант — третий. Но в нашей ситуации это было не так. Задав еще несколько вопросов, я выяснил, что выбор службы воздушной связи не был сделан самостоятельно сыном, а явно исходит от историка искусств, его отца. Мальчику это, видимо, твердо внушили.

— Ты когда-нибудь занимался, скажем, в старших классах школы, опытами по электричеству, слаботочной техникой, телеграфом, радио?

— Нет, такими вещами никогда.

— А чем же?

— Читал, — сказал он, спокойно поглядев мне в глаза.

— Что же?

— По-английски — Дефо, Стивенсона, Купера, Свифта, Диккенса, Гарди, Мередита, Джеймса, Оскара Уайльда, Джозефа Конрада.

— А почему хочешь в части воздушной связи?

— Думаю, там интереснее.

От меня не ускользнуло, что наша необычная беседа обрела какой-то своеобразный ритм, который теперь подчинил себе нас обоих. Он говорил так же, как я, я — как он. Может быть, я подладился под него, думая таким образом стать к нему ближе. Мне казалось, что это возможно.

В летные части он не хотел. Да и не было «предпосылок» (по нашей служебной терминологии), как то: школа планеристов, авиамодельный кружок и тому подобное. Впрочем, и для службы связи тоже не было никаких «предпосылок». На этом основании я мог рекомендовать его в войска противовоздушной обороны, ПВО. Для службы связи требовалась стажировка на фронте до начала курса, для ПВО — нет. Почему — сейчас несущественно (возможно, тому были свои причины, тем более что фронт ПВО ведь повсюду). Здесь его мобилизация могла сильно затянуться, а потом начались бы занятия в офицерской школе.

Я сказал, что для службы связи ему придется сперва пройти строевую подготовку. Потом стажировка на фронте. А уж потом офицерская школа.