- С этим можно жить, да? - неожиданно спрашиваю.

- Можно, - кивает и допивает содержимое стакана. – Хреново выглядишь. Иди досыпай. Завтра поговорим.

- Ага, – киваю; не спорю; ухожу.

Во мне словно бы образовался огромный кратер. Прямо в голове. Мысли носятся, без сил за что-то уцепиться, ведомые спонтанными силами.

«Когда-то до точки Сведется планета, и Время настанет Платить за все это…»

Странные стихи. Бредовые. Не знаю автора. В голове бардак. Я не слышал отца таким. Видел – да. Но не слышал. Наверное, поэтому не понимал. Впрочем, это лишь слова. Все дела сделаны. Все живут с тем, то сами себе приготовили.

Запихиваю в приоткрытый ящик серванта сверток из пятитысячных купюр – около «полтинника». Переводы делать иной раз себе дороже. Пусть будет так. Мать узнает.

Ложусь спать.

Ночью я выпадаю из липкого сна в дрему, потому что меня слишком сильно раздражает стоящий передо мной, тыкающий в меня пальцем и безуспешно пытающийся послать меня на хуй с помощью огромного плаката за спиной Эйч Пи Бакстер.

В глубине этого мира дуют слишком сильные ледяные ветра. Тепло батарей не согревает душу. За все нужно платить. Мне пора спать дальше.

Мне нужен мобильник?

Мне необходимо открыть глаза. Все тело опухло и болит. Мне кажется. Ночной подъем и душ не помогли. Наверное, только усугубили. Я как-то неудачно намешал. Не круто.

Добираюсь до ванной. Мать улыбается и что-то лопочет про завтрак, и я проверяю, одет ли я, и обнаруживаю, что все в порядке, и бормочу в ответ, что, мол, спасибо, я сейчас обязательно поем, ты отлично готовишь, мам, и залезаю в душный и тесный мир ванной.

Реальность, наконец, по-настоящему встречает меня ледяным потоком охлажденной движением по трубам воды, и мне жутко, непереносимо больно, и слезы сами наворачиваются на глазах, и я хочу заорать, но сжимаю зубы. Необходимая мера. Организм необходимо взбодрить. Недолго стою под потеплевшим потоком, понимая, что, наверное, это и есть сейчас мой рай, но потом снова отключаю горячую. Закрываю глаза, и мне в голову врезается тот самый поезд, и я ощущаю его ледяной металл, его массу, его скорость, и спустя полминуты он уже уезжает, и я понимаю, что с меня хватит. Бодрости хоть отбавляй.

Завтракаю. Нахваливаю стряпню матери, причем вполне оправданно. Болтаю с ней на общие темы часа два или три. Пью кофе, сваренный в турке. Многовато горечи.

Заходит отец. Хмурый, небритый вид заметен сильнее, чем ночью. Ничего не говорит. Немая сцена. Наливает воды прямо из-под крана и выпивает. Уходит. Закрывает за собой дверь в спальню.

- Говорили с ним? – мать скромно смотрит в свою кружку с зеленым чаем.

- Немного. Ни о чем, - пожимаю плечами. – Он уставший какой-то.

- От такой жизни устанешь, - вздыхает. – А я вот и не устаю. Знаю, что есть, чем заняться. Что завтра тоже будет дело. И жить хочется. И что у тебя все хорошо, знаю. Значит, и прожила не зря.

- Прожила? – возмущенно. – Еще только начала жить. Господи, обустройся как следует, мам, сделай долбанный ремонт, займись собой, больше отдыхай. Забей на работу, что ли.

- Не-не, работа мне нужна.

- Для чего?

- Это и есть дело. Жизнь. Движение. Куда мне без этого?

- Хочешь, все-таки… ну… уехать?- замираю, в ожидании ответа.

- Не, Дим, ну хватит уже этого. Я всю жизнь тут.

- И отец.

- Да.

- И как?

- Что как?

- Все.

- Нормально. Привычно. Я знаю, у тебя все по-другому. Все иначе. Тебе не понять.

- В точку, - киваю.

- Ну вот. Еще кофе хочешь?

- Спасибо, - мотаю головой. – Надо еще кое-куда сходить. Пока что выходные. Вот.

Спросить ее, не хочет ли она со мной куда-нибудь прогуляться? Но погода дерьмовая донельзя, и идти здесь, в сущности, некуда. Только наружу. За черту города. И дальше.

Вдалеке снова проносится электричка.

Мать улыбается мне.

Я смущаюсь.

Я не уверен, что встречу Жору дома. Что мне остается не ясным, так это то, почему я не взял его номер, но успел обменяться номерами с Ирой. Нонсенс. Надо позвонить Ире. Откладываю на потом.

В трещинах асфальта лужи. Небо презрительно-серое, полное уныния и отрешенности.

Дождь барабанит, покрывая многокилометровые площади луж, и я понимаю, что все необратимо. Но ей – Оксане – это еще не ясно. Вспышками передо мной проносятся отдельные эпизоды нашего многомесячного романа. Она работала в «МакДональдсе», потому что она –этакий независимый от высшего образования романтик, и я помог ей сориентироваться на рынке труда и устроиться хотя бы офис-менеджером. Я уже более или менее укрепился – по крайней мере, свожу дебет с кредитом и езжу хоть на какой-то, но машине.

Она не поняла и не хочет понимать, что все гораздо глубже во мне, чем ей кажется. Она играет, и ей кажется, что по первому своему желанию она все исправит, но это слишком далеко от действительности. Мне кажется это несправедливым – то, что я страдаю, а она переносит все легко и просто. И это ощущение несправедливости не покидает меня и, мне кажется, не покинет с годами. И оно дублируется снова, в будущем. Я уже это вижу. Она курит «L&M», а я «кент». Она утверждает, что ей со мной стало скучно, и я вшивый прагматик. Она так говорит. Хотя, именно я призывал ее смотреть умное кино и читать интересные книги, а не онанировать мозгом на религиозный бред и хипповскую мораль. Есть желание треснуть ее о «торпеду», но это сейчас не столь важно. И это крайне неудобно, потому что в «фокусе первом», который я купил за смешные деньги несколько месяцев назад, даже сидеть-то, полностью вытянув ноги, неудобно, не то что, например, трахаться или кого-то как следует избивать.

На остановке под зонтом стоит девушка, и в любой другой момент она могла бы мне показаться довольно привлекательной, но сейчас она мне кажется свежей, как кусок мяса, несколько часов пролежавший под солнцем. Дождь покрывает миллионы километров луж. Накрывает всю вселенную.

В общем-то, убрать Лену о торпеду «восьмой» мне в нынешний период иногда тоже хотелось, но химчистка могла стоить слишком дорого, а крови должно было быть немало, и я передумывал из строгого прагматизма.

Я оставляю ее дома. Еду к себе. Это разрыв, потеря возможности получить то, во что вкладывал моральные силы и материальные средства. И я не в силах что-либо изменить в ней. Это определенно одна из худших вещей, происходивших со мной, и мир полон влажного, липкого, холодного безумия, а я смотрю на дорогу и чувствую, как внутри меня что-то меняется. Мне кажется, что я становлюсь крепче, но это всего лишь работа инстинкта самосохранения.

Паркуюсь криво и нескладно. Когда я захожу в скрипящий лифт, я вижу, как меняются эпохи моей жизни, как люди, привязанные к ним, приходят и уходят, и я жду новых изменений, и я вижу их – вижу, как вещи, казавшиеся вчера очевидными, уже готовятся завтра стать недопустимыми, а недозволительные сегодня – завтра станут очевидными и близкими.

Мой второй этап жизни в метрополии кажется лишь относительно успешным. Но уже завтра я пойму, что, на самом деле, все прекрасно. Наверное. Выпиваю стакан подаренного знакомой виски. Спать.

Небо все также серо, но стало больше белизны. Больше пустоты. На улицах пустынно. Сегодня никому не надо вставать с утра на работу, кроме тех, кто работает посменно. Привыкая к своему стабильному графику, теряешь этих людей из вида. Забываешь о том, как сам вылезал из теплой кроватки с утра пораньше в воскресенье, чтобы было на что пожрать уже в понедельник. Мало ли.

Ветер дует все сильнее. Пока я прохожу два квартала, он становится практически ураганным. Мир начинает казаться иллюзорным. Над асфальтом пролетают какие-то полиэтиленовые пакеты, крышки из фольги, фантики – все из заботливо открытых мусорных контейнеров. Меня почти сносит порывом – к счастью, в сторону ближайшего дома. Мимо пролетает серебристая наглухо затонированная «десятка» «жигулей». Я думаю о том, что такие мощные ветра раньше встречал только у себя, в Питере, и там они тем сильнее, чем ближе находишься к Неве, но здесь нет крупной реки, и самое значимое из водоемов – та самая «говнотечка», проходящая по касательной к городу. В десять лет я подвернул ногу, когда спускался с пацанами по усыпанной мелкими камушками береговой линии к воде этой реки. Она была выше. Или казалась. Не знаю.