Отлив с превеликим удовольствием, беру с помощью волшебного флаера стаканчик «отвертки», только почему-то с маниакальным упорством прошу именно со свежевыжатым соком, и бармен смотрит на меня с некоторым недоумением, но потом, быстро смешав водку с соком, протягивает ее мне, и я быстро отпиваю треть стакана, и мне нравится вкус, и меня кто-то задевает за плечо, и я вижу, что на выход несется целая орава, и мне становится жутко интересно, что там происходит.

На улице гам, крики, и я едва не выливаю все содержимое стакана на сочное декольте какой-то девицы, с трудом отхожу, очарованный ее округлостями, всматриваюсь в сторону, откуда идет шум. Драка. Шум есть, и драка есть. Выбираюсь поближе и понимаю, что мне не показалось – в гуще дерущейся толпы, которая все растет стараниями пытающихся разнять, болтается Толик. Там же Пашка, пытающийся прорваться к своему незадачливому другу. Я отпиваю еще из стакана и выкидываю его, он разбивается о бетонный бордюр, и я пытаюсь пробраться вперед, хотя и не уверен, что мое участие так уж обязательно. Меня сильно толкают, и я едва не падаю наземь. Я что-то кричу с применением местных идиоматических выражений, но мой голос сливается со многими другими. Я пригибаюсь, чтобы не быть задетым несущимся куда-то бренным телом толстяка с распростертыми руками и вижу, как вдалеке, кажется, за миллионы километров отсюда, на голову Толика обрушивается что-то тяжелое, похожее то ли на огромную биту, то ли на несколько сваренных арматур, и Толик падает. Я кричу что-то, зову Пашку, Славу, Витю, который, сука, спит в кресле, и меня кто-то отталкивает со словами «Нехуй тут!», и я падаю, кувырком продвигаюсь назад, с трудом встаю, ощущая, как качается земля, и рядом со мной уже стоит Жора, он что-то спрашивает, и в его руке зажженная сигарета, и он даже не пытается полезть в драку, и я с отчаянием смотрю на него. Из клуба выбегает, потрясая жиром, Ахмед. С ним четверо молодчиков – двое с битами, двое с пустыми руками, но со стволами на поясах – не знаю – травматами или огнестрельными. Ахмед останавливается рядом с нами, тяжело дышит и наблюдает, как к четверым «успокоителям» прибавляются еще четверо и начинают уравновешивать энтропию внутри собравшейся кучи-малы.

- Каждый выходные тут так, я их маму шатал, - заявляет Ахмед.

А я стою и не знаю, что делать, потому что соваться опять в гущу смысла нет, но и осознание того, что Толика уже запинали, не радует. Я понимаю, что из небольшой стычки сформировались две стороны – одна за Толика, другая – за оппонента, - а, возможно, теперь образовалась еще и какая-то третья. Но все это уже не столь важно, потому что, стараниями ахмедовских служак, все начинают обретать индивидуальность и независимость от групп, разлетаясь в разные стороны.

А я все также стою, а Жора все также курит рядом, и меня подташнивает, потому что последний стакан «отвертки» был явно лишним.

Передо мной в воздухе пульсирует фраза «NEVER SAY MAYBE»

Выключается музыка.

Я сижу. Я обнаружил себя здесь только что. Прилив страха. Отлив. Пытаюсь разобраться, как я сюда попал. Передо мной стакан пива. Довольно высокий и нетронутый. Я не пью дешевое пиво. А это какая-то бодяга. «Балтика», что ли.

Временной промежуток между завершением драки в клубе и этим моментом, когда мы сидим в относительно тихом и безлюдном круглосуточном кафе в городе, размылся у меня в голове, как намокшие чернила. Все ясно, все очевидно, но ни черта не понятно. Мы сидим в круглосуточном кафе. За столом.

Нет, не так.

За столом сидят Жора, Слава, Гриша и еще пара парней. И еще Дима. Ушатанный в хлам. Уставший. В прострации. У Димы болит желудок, но его уже не тошнит.

Что он знает об этом вечере? Что он дважды нажрался? Да. Что Толика увезли в тяжелом состоянии в больницу? Точно. Что до сих пор не ясно, кто и как привез его, Диму и его товарищей сюда? И это верно. Что пора домой?

- По домам, парни, - Жора допивает свое пиво.

- Раньше у нас тут не было круглосуточных кафе, - бормочу я.

Все, словно по сговору, смотрят на меня, как на идиота.

- Ну, не было, - все равно повторяю я.

- Пока закона не было, - устало комментирует Пашка, на лице которого огромный, уже сформировавшийся синяк.

- На хуй законы, - мотает головой Жора. – По домам, парни.

Я вваливаюсь в подъезд, хромаю на этаж и с надеждой, осмотрительно тихо стучусь в дверь. Мне кто-то открывает. Я прошу понять и простить. Заплетающимся языком. Прохожу в комнату. От меня воняет? Наверное. Не знаю. Ухожу из реальности.

Просыпаюсь посреди ночи. Осознаю, что открыла мне мать. Все поняла и простила. А как же. От меня воняет, и еще как. На цыпочках прохожу в прихожую. На кухне закрыта дверь. Горит свет.

Вытаскиваю из машины запасную белую футболку, такие же, как на мне, чистые джинсы и носки – все в вакуумном пакете. Это лежит здесь так, на всякий случай, довольно давно. Пригодилось впервые. Залезаю в душ. Моюсь. Вытираюсь насухо тем полотенцем, которое мне заботливо положила мать – рядом с кроватью на стул. Там же лежали чистая простыня и какой-то старый халат, но ими я пользоваться не стал.

Мое лицо цело, суставы на месте, и болят только желудок, голова и совесть. Свет на кухне все еще горит. Сквозь старое треснутое мутное стекло он кажется молочно-желтым. Вхожу без стука. Отец сидит за столом. Ноль внимания. Подхожу. Перед ним на столе полупустой граненый стакан с чем-то, напоминающим портвейн. Стою около стола.

- Ну, ты как? – спрашивает, теребя стакан; только потом смотрит на меня.

Давлю на горло и высовываю язык, изображая тошноту. Ноют лимфоузлы. Временно.

- Башка трещит?

- Малость, - осторожно переворачиваю стул и сажусь, опираясь руками на спинку.

Вдалеке, сквозь ночную тишь слышен протяжный свист электрички, несущейся куда-то в область.

- Ты сам-то как? - неуверенно бормочу.

Пожимает плечами и отпивает из стакана огромным глотком, не морщась.

- Здесь надо сделать ремонт, - одна из самых бесполезных фраз, что я когда-либо произносил вслух. – Ты бываешь в городе?

- Почти нет, - качает головой. – Ты скажи мне, Дима…

Внемлю всем своим видом. Его вопрос, каким бы он ни был, спасет разговор. Только я не уверен, что разговор необходим. Но сейчас, в мерцающей редкими звуками извне и разряжаемой гудением мотора холодильника ночи он кажется таковым.

Отец замирает, смотрит в стакан. В окно. На стол.

- Скажи, тебе там действительно сейчас здорово живется? Ну, нормально устроился? Только по чесноку, как говорят у вас.

У вас?

- Да, неплохо. В принципе. Но я только в начале пути, так сказать. Только самое необходимое пока что – где жить, на чем ездить, кого любить. Остальное – по ходу роста.

- Молодец. Ты забудь, что я когда-то говорил, что ты бестолковый. Дурак я старый. Ты молодец. Всегда хотел, чтобы ты там всего добился. Раз уж…

Теряется. Боится сказать. Ни один из вариантов не подходит по контексту.

- А у меня все тут так и заканчивается.

- Ну, бать… - пытаюсь начать максимально задушевно.

- Да не надо, Дим, не надо. Просто вырвалось. Ну, ведь правда. Я догулялся. Добегался. И остался там же, где и начал.

«Точка нуля, Начало отсчета, Спиною вперед Пробивается кто-то…»

Откуда эти стихи?

- Ну, это всего лишь место. Ты сам когда-то говорил…

- Неважно, что я там говорил. Я остался здесь. В четырех стенах. Все заканчивается.

- А того, что мать тебя любит, тебе недостаточно, чтобы… - мнусь, - …чтобы быть счастливым?

- Любит? – усмехается и двигает стакан по столу, не поднимая. – Терпит – это да. Смирилась с тем каким я был – да. Смирился с тем, кто я есть – да. Я много накосячил в этой жизни, сынок. Думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь?

- Нормально смотрю, - пожимаю плечами и немного стыжусь явного вранья.

- Я все знаю. Прошлого не вернешь. Кто-то скажется, я вовремя остановился. Пусть. Пусть так и будет. Так легче.