– Да нет же! – вновь перебили гостей братья. – Не было в договоре этих двух словечек: «из нас»…

– Было: «…из нас…»!

– Не было!

– Было!

Нет, даже множеству мужей не переспорить двух громогласных упрямцев – Агагемнона и Менелая.

– Чем угодно поклясться мы готовы – не было! И давайте прекратим этот спор, недостойный благородных мужей.

Отошли в сторонку бывшие женихи Еленины, стали совещаться. Совещались долго, эмоционально, наконец, нахмуренные, возвратились на место.

– Ладно, сыновья Атрея, будь по-вашему, выступим вместе с вами единым фронтом против воровского гнезда троянского.

Братья аж просветлели лицами.

– Ну вот, другое дело, Я всегда верил в вас, друзья мои, – подвел итог Агагемнон, – в вашу честность и верность слову. И еще вот что скажу напоследок, уверен, вы со мной согласитесь: уж очень долго мы без войны, обросли жирком покоя и благополучия. Пиры, охота, игры, хозяйский учет – скукотища. Скажу более: благородных мужей недостойно. Не жизнь, а прозябание. Так что собирайтесь, цари и герои греческие, в путь-дорогу дальнюю, и да пошлет нам Эол[2] попутный ветер.

К тому времени Одиссей уже был женат на Пенелопе, двоюродной Елениной сестре, и даже имел сына, маленького Телемаха. Можно себе представить, как воспринял он призыв Агагемнона: все на войну, греки, отомстим за попранное достоинство одного из нас, разгромим воровской род Приамов, снесем с лица земли Трою!

Ну да, вот сейчас все брошу, распрощаюсь с женой, сыном, и на войну. Ради чего? Чтоб стать богаче? – Да и так не бедствую. Ради кого – ради Менелая? – Да кто он мне такой? Если нанес ему, везунчику-избраннику (а если называть вещи своими именами, невезунчику) обиду гость заморский, то с какой стати мне калечить жизнь свою, под меч троянский голову подставлять, – такой вид имели Одиссеевы рассуждения (и не только его, а большинства участников того жениховства).

Пораскинул мозгами Одиссей и решил прибегнуть к хитрости. Перед прибывшими в Итаку Менелаем и Агагемноном, а также Нестором и Паламедом он предстал в странном виде: из-под грязных спутанных косм горящий взгляд; вместо внятной, размеренной речи – бессмысленное бормотанье, дикие выкрики; тело прикрыто истлевшей дырявой рогожкой, такую последний раб не оденет. И чтоб высокие визитеры полностью поверили в его безумие, Одиссей впряг в плуг вола и осла и с их помощью пытался вскопать поле, кое засевал солью. Паламед, смекалкой Одиссею не уступавший, сразу раскусил его. Глядя на представление, лишь усмехался: ай да Одиссей, ай да ловкач… Ладно, говоришь ты безумен – тогда оставайся безумцем до конца. И положил перед ослом и волом сыночка Одиссеего, Телемаха. Не ожидал хитроумный царь Итаки такой прыти от Паламеда, остановился. Паламед его стыдить: «Нехорошо, Одиссей! Как-никак ты царь, а ведешь себя подобно лицедею странствующему». А вслед за Паламедом мудрый старец Нестор голоском надтреснутым: «Договор есть договор, устный ли, письменный – не важно, и несмываемым позором покроет себя тот, кто его нарушит. Таков неписаный закон Греции».

Ну да, для Нестора война, считай, божий дар, развлечение в старости. Еще бы, на войне куда веселей, чем дома в обществе сварливой родни да курочек неугомонных:

– Ну-ка, курочки, цып-цып-цып, не разбегаться! Все на место, живо! Кому сказал!

Вот потому-то дед так радеет за войну, речи назидательные произносит.

Собираясь в путь, Одиссей от злости аж зубами скрежетал: ладно, Паламед, ладно, сегодня твоя взяла, но отныне нет у меня врага более ненавистного, чем ты, и месть моя, страшная, не заставит себя долго ждать. Уж я-то постараюсь, все силы приложу.

Однако подобраться к Паламеду, осуществить задуманное Одиссею удалось нескоро – через девять с лишним лет. Случаем воспользовавшись, подбросил он в шатер Паламеда мешок с золотом, а в придачу к мешку глиняную пластину с пояснительным текстом, из коего явствовало: золото передано троянским царем Приамом за полезные троянцам высказывания. (В самом деле, было такое, выступал Паламед перед греками с речами, в коих ратовал за прекращение войны и возвращение на родину, но, разумеется, делал это не по наущению Приама).

А затем о мешке с золотишком Одиссей нашептал Агагемнону. Царь царей на сигнал прореагировал незамедлительно: обыскать шатер Паламеда! Обыскали – и точно: рогожкой прикрытый мешок, а в мешке золотишко и пояснительное письмо.

Чушь. Бред. Все, кто хоть мало-мальски знал Паламеда, понимали: не способен этот муж на измену. Ладно, даже если предположить невероятное, что золото с письмом не подложные, – да разве стал бы он хранить их в своем шатре? Нет, конечно! Золото спрятал бы на своем корабле, в каком-нибудь отдаленном уголке, а табличку глиняную с компрометирующим текстом зашвырнул бы в море, подальше.

Однако, несмотря ни на что, сработало. Такое частенько в жизни случается: обвинение хоть и самое абсурдное, но срабатывает.

Судьи, братья Агагемнон и Менелай, вынесли приговор: изменника казнить, причем, самым позорным способом – забить до смерти камнями; тело же не предавать захоронению – пусть насытятся им стервятники. Если же кто попытается предать тело земле, будет казнен в свою очередь.

До последнего момента не могли греки поверить, что свершится суд неправедный. Но свершился. «Истина, ты умерла, не родившись», – выкрикнул Паламед перед тем, как пасть замертво.

И я, Аякс, сын Теламона, прозванный греками Великий, со всеми вместе присутствовал при казни. Хоть и не был Паламед мне близким другом – так, обычные ровные отношения, – но возмущению моему не было предела. Оклеветать честнейшего мужа – как можно пасть так низко! В момент казни я чуть было не бросился к несчастному, не прикрыл своим телом – что ж вы делаете, соотечественники, опомнитесь! – но в последний момент сдержался.

Боги, остается надеяться, что кара ваша – чуть раньше, чуть позже – настигнет низких интриганов.

Однако сразу после казни, не таясь от чьих-либо взглядов, я предал тело несчастного земле. Плевать на ваш запрет, сыны Атрея, и на вас самих мне плевать. Желаете отправить меня вслед за Паламедом в царство Аида – отправляйте! Не боюсь.

Братья, о моем поступке узнав, были вне себя от злости, но казнить меня не решились. Еще бы: нервы воинов и без того на пределе, малейшая искорка, и вспыхнет пожар.

Вот как отомстил Паламеду наш хитроумный Одиссей. Эх, будь моя воля, я б этот его эпитет поменял на иной, более ему соответствующий: «подлый».

Произошедшее в корне изменило мое к нему отношение. Из почитаемого он в одночасье превратился в ненавистного. Ненавижу тебя, Одиссей!

А вот еще история с его участием.

Был среди нас некто Терсит. Простой греческий воин, скромный, малозаметный, ничем особым, тем более, сверхъестественным богами не наделенный, однако, именно он осмелился на всеобщем собрании озвучить интересы рядовых воинов, кои шли вразрез с интересами вождей. Хватит воевать, пора на родину, – вот что сказал Терсит. По сути дела, он повторил слова казненного Паламеда, но если Паламед мог себе позволить говорить что угодно – как-никак из знати греческой, – то этот… Немалым мужеством надо обладать рядовому воину, чтоб выступить с подобным заявлением.

– Надоела война, – рубя ладонью воздух, восклицал Терсит, – в коей вождям все – и добыча, и рабы, и невольницы, – а нам, рядовым воинам, – ничего. Жизнями своими рискуем, девять с лишним лет вдали от дома, от семей, в грязи и неудобстве, а ради чего?

И загудел народ, заволновался: правильно говорит Терсит, никакой нам пользы от войны. Опостылело! Сколько можно! Пора на корабли, и домой, в Грецию.

Какое-то время вожди пребывали в состоянии полной растерянности, даже главный из них, Агагемнон, не нашелся, чем возразить Терситу. В самом деле – чем?

Ситуация готова была, что говорится, выйти из под контроля, но тут в дело вмешался Одиссей. Подойдя к Терситу и ни слова не говоря, он ударил его по спине тяжелой буковой палкой. А затем еще раз. И еще раз, и еще, и еще… Бил сильно, несуетно, с оттяжкой. Спина на глазах стала лилово-синей, вспухла буграми. И тогда от боли, а еще более от обиды зарыдал бедный Терсит.