Безнаказанно оскорбляют Тесея, сына Посейдона, одного из величайших героев Греции…

Нет, лучше смерть, чем такое, думает Тесей. И смерть, вняв желанию великого мужа, является к нему. Царь Скироса Лакимед, улыбчивый и сладкоголосый, мирно беседуя с ничего не подозревающим Тесеем, подводит его к пропасти и сталкивает. (Эх, годы, годы – а ведь когда-то в юности наш герой не позволил это же сделать Скирону – увернулся от толчка, более того, скинул со скалы его самого).

В последний миг жизни, миг полета, успевает подумать Тесей: да, пожалуй, так лучше, жизнь моя нынешняя, полная горечи и разочарований, лишь сводила на нет величие жизни той, предыдущей.

Будучи первопричиной тех страшных событий – десятилетней войны, уничтожения Великого Города и гибели всех его жителей, – ни малейших угрызений совести не испытала. Сначала предала того, кого сама же выбрала, спартанца Менелая, и удрала за море с сыном Троянского царя Приама Парисом (кстати, вместе с женушкой Парис прихватил и Менелаевы сундуки с сокровищами); когда же в бою погиб Парис, сошлась с его братом, Деифобом. Однако вскоре смерть настигла и Деифоба, и осталась красотка-вертихвостка совершенно одна, одна – одинешенька в городе, за десять лет так и не ставшем ей родным.

И вот последний бой войны. Нет, не бой, но избиение. Через большие городские ворота, распахнутые выбравшимися из деревянного, полого внутри коня, греки ворвались в Трою, быстрыми ручьями растеклись по ее улицам и закоулкам. Крики торжества и боли, мольбы о пощаде, огонь, грохот падающих стен и крыш. Со строения на строение ветер переносит пламя пожара; везде кровь, кровь – на земле, на стенах домов, на ступенях храмов. Разъяренные воины не щадят ни мужчин, ни женщин, ни стариков, ни детей – никого.

Елена глядит на все это и ее бьет мелкая дрожь, она судорожно пытается сообразить – что же делать, что предпринять? – однако ничего путного в голову не приходит.

О, несчастная я, несчастная, некому защитить меня, вызволить из этого ужаса. Бежать! Да, бежать. Но куда? А куда угодно, отвечает себе, – в поля, в леса, в горы – все равно, только прочь из города. Не хочу умирать, не хочу!

И уж было засеменила ножками, как вдруг пред нею из огня – о боги! – собственной персоной бывший муженек. Задымленный, в подтеках крови – своей, чужой? – лик, глаза сужены, сверкают огоньками пожарища, уголки рта подергиваются недоброй ухмылкой. В руке меч.

– Вот и встретились, женушка. Куда, позволь спросить, путь держишь?

Ответа не получив, восклицает:

– Долго же ждал я этой встречи, почти десять лет.

Секундное размышление, и дамочка хлопается пред Менелаем на колени, обхватывает ноги. Менелай пытается отстраниться, но это ему не удается: объятия на удивление крепки. Шестое чувство подсказывает Елене: опьяненного кровью безумца перво-наперво следует ошеломить, сбить волну ярости, и, конечно же, не вызвать новую – неправильным движением, неверным словом.

– Милый! Милый мой! Какое счастье!.. Пройдя через жесточайшие испытания… Заглянув в самые глубины отчаяния… Невыносимо долгие десять лет… Бессонными ночами о тебе одном, Менелай… Ты!.. Во всем мире ты один! Только не бросай меня больше, никогда!

Где-то в уголке Менелаевого сознания вспыхивает недоуменное: не бросай? Но кто кого бросил? О чем она лопочет? – однако уже в следующий момент угасает – не до выяснений…

Рыдания сотрясают хрупкую женщину. Подрагивают мелкой дрожью растрепанные пряди волос. Менелай глядит сверху на распростертое тело, чувствует, как на нет сходят гнев и решимость, а их место занимает нечто давно забытое – доброе и возвышенное. Схватившись ладонями за лицо, заходится стоном от переизбытка чувств и сладостных воспоминаний.

– О, Елена, любовь моя!

Уронив на землю меч, поднимает изменщицу с колен, порывисто прижимает к груди. Елене больно от рельефной бронзы Менелаевых доспехов, но она молчит, терпит.

– Успокойся, милая, успокойся, – жаркими поцелуями Менелай осыпает женушкины щеки и губы, и глаза, и волосы. – Забудем! Забудем все и начнем жизнь сначала. О, Елена, любовь моя!

Стоя в сторонке, слыша странноватый диалог братца с женой-изменщицей, Агагемнон только почесывает в голове. Думает: всегда, с самых юных лет я понимал Менелая, мы были как одно целое, но сейчас… И в какой-то момент, возмущением преисполнен, даже делает движение в сторону парочки, но тут же одергивает себя – а может так и надо… Не буду вмешиваться, пусть будет все, как будет.

В разграбленном и сожженном, усеянном трупами городе делать больше нечего, и уже через два дня Менелаевская флотилия из шестидесяти кораблей, отчалив от берега Малой Азии, берет курс на запад, к берегам родимой, долгожданной Греции. На фоне алых парусов флагманского корабля – воссоединившиеся супруги. Ветер треплет черные кудри Елены и светлые вихры Менелая, сплетены их пальцы, глаза застелены влагой счастья. Душещипательная картина.

В состоянии полнейшего душевного спокойствия эта женщина прожила до глубокой старости и так же спокойно перешла в мир иной. Я, Аякс Теламонид, думаю, что в груди у нее на месте сердца был камень. Впрочем, это мое мнение о ней мало кто разделял там, на Земле, мало кто разделяет здесь, в темном царстве Аида. Женщина как женщина… Да, кокетка, да разрушительница сердец, да, ради собственного благополучия способна на что угодно, но разве бывают женщины иные – совестливые, принципиальные? – Риторический вопрос.

То ли дело внешне, тут она – о! О! Прекрасная Елена!

Ровненький, чуть вздернутый носик, маленький тонкогубый рот, широко распахнутые карие глаза в обрамлении пушистых ресниц. Белая, что по мне слишком белая, кожа. Росточком невелика, грудью и бедрами скромна, худощава. Волосы на лбу перехвачены алой – в тон подрумяненным щечкам – лентой. И всегдашняя чуть смущенная, чуть наивная улыбочка, из тех, что как бы проекция душевной доброты, на самом деле – наработанный образ, лицедейство. Будь эта женщина не знатного рода-племени, никто б не обратил на нее внимания, тем более, не назвал прекрасной, то ли дело, когда это дочь самого Зевса…

Ах-ах-ах, подумать только…

Да у него, Главного из богов, по всей Греции столько любовниц, столько обоего пола детишек-ребятишек, что он, можно предположить, и половины их не помнит. Ни одну смазливую бабенку не пропустит, будь она хоть царицей, хоть пастушкой. Тощих и пышногрудых, бледных аристократок и смуглых крестьянок, юных девушек и дамочек в возрасте – всех Зевс почтит, как это принято говорить о боге, к тому же наиглавнейшем, своим вниманием. Как-то похитил деву, приняв образ круторогого быка. А как-то похотью снедаемый, превратился – подумать только – в дождик, да не простой, а золотой; сквозь зарешеченное окошко каплями проник в темницу, где томилась его очередная пассия, и прямо там ее, на пыльном и слежавшемся тюремном тюфяке – ну да, верно – почтил высочайшим вниманием.

Жена его, Гера, аж извелась, вся на нервах, вся на нервах. Думы ее об одном единственном: как отомстить любовницам мужниным, наглым и бесстыжим. По всей Греции… и не только по Греции, по всему миру преследует их, а настигнув, жесточайше измывается. А еще над их детишками, теми, что от Зевса, словно их вина… Кстати, одним из этих детишек был ни кто иной, как Геракл, величайший из героев, сын Зевса и земной красотки Алкмены. Наслала на него Гера двух здоровенных змей, и была несказанно удивлена узнав, что малыш, играючи, скрутил гадам головы.

Да уж, не позавидуешь Гере. Впрочем, и Зевсу тоже. Он хоть и Первый из Богов, но никак не самый счастливый. Попробуй-ка, выдержи все эти слежки, упреки, ежедневные сцены… Молчал Громовержец, крепился как мог, но однажды не выдержал, взорвался.

– Да сколько же можно, Гера! Изо дня в день одно и то же, одно и то же… Не жена первого из богов-олимпийцев, а горластая торговка с улицы. Ладно, если не понимаешь по-хорошему, будет по-плохому.