– Погодите, – остановил друзей Бурхан-Султан.
Евнух поставил перед ним тыквенную трубку, заправленную едким зельем. Гашиш. Алгу и Таянгу оживились. Когда внутри – разлад, ум – в тупике и мозг не способен высечь ни одной четкой мысли, нет лучше занятия, чем курение. Бодрит. Веселит. Глушит сомнения.
Час спустя кипчаки одурело смеялись, пели, тискали Бурхан-Султана, который казался им юной женщиной. Он стыдливо хихикал.
Старик исчез. Чья-то рука повлекла Таянгу за полог. Он очутился на коленях перед тахтой. Женщина с лицом, закрытым до глаз, обхватила прохладными ладонями его бритый затылок, притянула ушастую голову к округлому голому животу. Таянгу пустился шарить как слепой в складках ее приспущенных шаровар.
– Не торопись, – услышал он жесткий шепот над собой. – После, ночью… Сперва пойди убей Бахтиара.
…Жуткая весть разнеслась по Айхану:
– Бахтиара зарезали!
Сбежались. Перевернули тело, исколотое ножами. Кто-то ахнул. Перед айханцами предстало удлиненное глазастое лицо с треугольным клочком волос под нижней губой и плоской бородой, растущей откуда-то из-под крутого подбородка. Огузское лицо, не сартское.
– Чего шумите? – с болью вздохнул один из туркмен. – Не Бахтиара зарезали. Ата-Мурада. Прощай, Ата-Мурад.
Алгу и Таянгу, вмиг отрезвленные своей ошибкой, не сопротивлялись. По приказу Бахтиара их тут же обезглавили. Даже допрашивать не захотели – разве и так не ясно, кто подослал? Но убили друзей жалеючи. Не чужие. И Ата-Мурад не чужой. Гнусное дело сотворилось в крепости. Всем было не по себе. И никто не поздравил Бахтиара с удачей.
Наоборот. Людей донимала обида, желчь, неприязнь. Именно потому, что счастливчик опять уцелел, когда других рядом с ним проворно настигла смерть. Умри Бахтиар – они б оплакали его от души. Но он невредим. Странно. Эта редкая живучесть задевала многих.
– Хитер Бахтиар! – крикнул Курбан. – Заставил беднягу надеть чужой доспех, подсунул под нож вместо себя. Подлый трус. Чего уставился? Я человек прямой. Чиновных не почитаю. Говорю что есть. Стой! Зарезать хочешь? Правоверные! Найдете меня сегодня убитым – помните, честный Курбан погиб за справедливость.
Айханцы молчали. Знали, что туркмен Ата-Мурад чуть ли не силой содрал с Бахтиара одежду, сам напялил ее на себя. И все же – молчали. Правда не уйдет, приятно иногда потешить сердце неправдой. Чтоб хоть слегка утолить злую ненависть, гложущую нутро. Сколько можно, черт побери, терпеть на шее самозваных предводителей? Признали их, послушались – они и загордились. Чем хуже другие айханцы? Будь Бахтиар эмиром, ладно бы – эмирская власть от бога. А то – простой кузнец.
– И вправду, Бахтиар, – сказал кто-то, прячась в толпе, – почему ты велел Ата-Мураду надеть твой халат?
– Когда мы перестанем мучить друг друга, несчастные люди? – с тоской произнес Бахтиар. – Конец моему терпению! Молись, проклятый Курбан. Пришел твой час. Наплевать, что скажут ослы, – я тебя сейчас уничтожу.
– Остановись! – Джахур загородил ему дорогу. – Ты не накажешь его – осчастливишь, спасешь от заслуженной кары, если убьешь. Пусть живет. Чем дольше, тем лучше. Он должен до конца пройти свой путь. Каждый должен дойти до конца тропы, которую выбрал из многих. Чтоб там, у последней черты, увидеть, добрую или недобрую он приглядел тропу. Ясно?
– Ясно. – Бахтиар опустил булаву. – Ликуйте, правоверные. Отныне вы свободны в своих поступках. Делайте что хотите. В этой крепости больше никого не накажут за подлость, убийство, измену.
– Я знаю, родной, тебе все равно, есть на свете Асаль, нет ее. Ты – каменный. Бездушный. Неживой. Но я-то дышу, вижу, слышу! Не из глины слепили отец и мать.
Взгляни. Почему у меня под глазами тень?
Болею. Услыхала – убит Бахтиар, упала замертво. Тетя Мехри спасла, с трудом, говорит, отходила. Еле стою на ногах, приплелась кое-как, чтоб увидеть тебя ненаглядный.
Пойми! Я больше не могу, Бахтиар. Не могу без тебя.
Смейся, ругайся, бей, хоть убей – не могу. Почему? Не знаю.
Ты некрасивый. Ты старый. Ты злой.
А я – без ума. Наваждение!
Вот лягу сейчас у ног твоих пыльных и никуда не уйду. Сделай меня своей женой. Не хочешь женой – сделай любовницей. Рабыней, наложницей. Я согласна. Лишь бы остаться с тобой.
Возьми Асаль, Бахтиар. Возьми Медовую.
Накрой своей ужасной бородой эту девичью грудь. Смотри, она бела, как хлопок. Разве у твоей безумной жены такая грудь? Гуль темна, как дочь преисподней. Черный цветок. Будто ты ее в кузнице вымазал сажей.
Целуй мою грудь, Бахтиар!
Все равно Асаль не кормить детей. Что проку от этих смуглых сосков? Возьми их себе. Иначе зря пропадут. Снизойди, Бахтиар. Вот, я тут вся перед тобой. Делай что хочешь. Я и так давным-давно твоя. Каждую ночь. А ты, бессердечный, знать ничего не знаешь.
Пожалей, Бахтиар, бедную Асаль. Я одна на земле. Брат погиб, мать умерла. Отец голову потерял, видеть меня не может. Грозится выдать замуж за Умара, чтоб Курбан умолк. Умар – сын Курбана. На что мне Умар? Смешно. Я хочу лечь в твою постель.
Мехри говорит – не будь для мужчины забавой. Будь опорой. Помощницей в нелегких трудах. Ладно! Я стрелы твои возьмусь точить, щиты менять, камни носить, чтоб ты бросал их в татар. Но разве это главное? Груба она, тетя Мехри. Слишком сурова. Черства. Наверное, от нужды. Женщина – не игрушка? Верно. Но ведь и не вьючная лошадь.
Или все-таки лошадь, рабочий скот?
К чему мне тогда глаза с золотистой искрой, яблоки упругих грудей? Прикоснись – сами лягут в ладонь. Для кого они? К чему стан – округлый, подвижный, суженный над бедрами? Он просится на изгиб твоей руки. К чему стройность ног, силой налитых? Если б создатель и впрямь предписал мне лишь труд ради хлеба, не больше, он дал бы мне не спину, крутую и гибкую, – пристроил бы жилистый горб. Не руки, топкие, нежные, – толстые лапы. Не шею лебяжью – саксауловый корень. Знай бревна таскай, ешь, спи, чешись и плюйся. Отбыла, точно корова, раз в год свой долг – и опять за работу.
Может, права Мехри. Может, так лучше.
Однако зачем, если так, называть себя женщиной? Именуйся коровой. Ослицей. Овцой. Любовь – дело человеческое.
Пусть осудит Мехри. Не боюсь. Что мне до ее строгих речей? Я хозяйка себе или нет? Я – женщина. Слышишь? Женщина! И я хочу тебе служить, мой желанный, единственный в жизни. Быть утехой. Не легкой утехой – утешеньем в суровый час. Быть опорой. Не столько для плеч железных – они без того могучи, что прибавит к их силе девичья хрупкость? – я хочу быть опорой твоей измученной душе. Снадобьем для ран кровоточащих. Наградой за страдания.
Это и есть мое назначение.
Со мной тебя не одолеет враг лихой, не огорчит злословие друзей. Мир станет другим. Он уже другой. Потому, что с тобой Асаль. Смотри, какой нынче день! Солнце празднует нашу тайную свадьбу. Возьми меня милый. Возьми Медовую.
Вес равно нас убьют. Дай узнать перед смертью счастье.
…Асаль облизала чуть пухлые губы, грустно, со слезой в ресницах, улыбнулась.
Нет, не вслух обратилась она к Бахтиару с этой крайне откровенной речью. Что вы, люди? Успокойтесь. Она начала ее тайно, в душе, по пути сюда, на Восточную башню. И не словами, четко осмысленными, – горячей медью глубоких ощущений, отлитых в цепь смущающих образов. И договорила здесь, на укреплениях, несмелым взглядом, опущенным к земле.
Ей было страшно.
Ей было стыдно этих ощущений.
Они казались ей чудовищными. Хотя ничем, пожалуй, не отличались от сокровенных чувств любой здоровой девушки, которой замуж пора.
Непристойно? Пусть. Зато – хорошо.
Уж так заведено в делах сердечных – каждый заново постигает давно постигнутое.
Подлинно непристойные желания изнуряли сейчас другую женщину. Холодную. Злую. Многоопытную. Ту, что томилась за узкой решеткой дворца…
– Чего тебе? – глухо крикнул Бахтиар.
Он свесился к ней, опершись ладонью о стенку, из-под низкого свода над лестницей, ведущей наверх, к площадке. В другой руке Бахтиар держал на весу большую булаву. Сзади серым пятном дрожал неясный свет. Бахтиар был весь черный, глаз не разглядеть. Но напряженный наклон туловища, ноги, одна на нижней ступеньке, вторая – на три выше, сердитый голос, учащенное дыхание свидетельствовали: он недоволен, торопится, ему не терпится уйти.
