За что любить наглеца?

Зато каган жалует Чормагуна, сподвижника по первым походам. Тронь Чормагуна – Чингиз, который только и ждет, к чему бы придраться, может подослать гостей, отнюдь не намеренных распевать перед тобой мактал, хвалебную песню.

Чормагун – виноват? Да! Но у сильных виноват не подлинно виновный. Виноват неугодный. Сколько раз сам Джучи выручал своих подлых приспешников и губил людей хороших, честных, но чужих.

Пусть живет Чормагун. Может, еще пригодится, поддержит в суровый час? Что толку теперь от изрубленных сотен, украденных стрел? Их не вернешь. И этот Айхан – что он даст? Жалкая крепость. То ли дело – Ургенч. Довольно рисковать по-пустому. Особенно сейчас, когда перед ним – целый мир. Когда, точно двери в сказочный дворец, открылись пути на закат, в богатые страны, обреченные лечь под копыта татарских коней. Когда Джучи вот-вот избавится от несносной отцовской опеки.

Он уйдет в недоступную даль.

Он создаст свою великую державу.

Он, конечно, не знал, что три года спустя будет убит по тайному приказу Чингизхана.

– Подойдите ко мне, Орду, Бату и Чормагун!

Трое смиренно приблизились, в знак крайнего самоуничижения рухнули на колени, робко опустили зады на пятки. Человек, уважающий не только других, но и себя, садится по-иному: скрещивает ноги или остается на корточках. Дикарь, пренебрегающий правилами поведения, вытягивает обе ноги.

– Ты, Бату, поедешь со мной. Учиться тебе тут нечему. Разве что глупости? Медлительности? Расхлябанности? Вредная наука! Будешь брать Ургенч – увидишь настоящую войну. А здесь – игра, забава для юношей, еще не ставших мужчинами, и для стариков, уже переставших быть ими. Вам, Орду и Чормагун, придется продолжать осаду. Я дам людей. Оставлю запас новых стрел, два-три легких орудия. Но съестных припасов не оставлю. Сытый волк ленив, голодный – проворен. Хотите есть? Возьмите у них! – Джучи показал плетью на крепость. – Если за эту луну не захватите город – пусть силой, пусть хитростью… вашу судьбу решит собственная нерадивость. Я дважды простил тебя, Чормагун. Помнишь, где это было в первый раз? Хорошо. Сейчас – второй. Трижды, ты знаешь, татары не прощают.

Джучи встал, крикнул:

– Айхан надо взять! Пусть в нем даже горсти зерна не наберется – он должен быть нашим. Чтоб никто не думал, будто татары могут отступить, бросив дело на половине. Под Отраром копались полгода. И что же? Ушли ни с чем? Нет! Другие ушли бы. Мы – взяли. И теперь всякий знает: если татарин вынул нож, он не спрячет его, не испачкав кровью. Он ударит. И удар этот – неотвратим. Ясно? Все! Бойтесь и повинуйтесь.

Опять – неизвестное. Незнакомое. Непонятное. Не видно конца испытаниям, выпавшим на долю защитников крепости. В Айхане с утра творится что-то странное. Вот уже три часа не смолкают над головой пугающий вой, свист, писк, тонкое замирающее пение.

Будто сотни незримых музыкантов, устроившись на стенах и башнях, извлекают из флейт, прилаживаясь к инструментам, пробуя их перед игрой, то вкрадчиво сладкие, зовущие, обманчивые, то резкие, короткие, неприятные звуки.

Звуки дрожат, роятся там и тут, пересекаются в искристом воздухе, точно прерывистый звон комариных стай, слетающихся отовсюду.

Айхан замер.

Что еще придумали татары?

– Птицы? – приуныл туркмен Ата-Мурад. Он, пожалуй, впервые за всю осаду испытывал страх. – Но где? Не вижу. Да и откуда взяться певчим в эту пору?

– Смотри. – Бахтиар наклонился, подобрал чужую стрелу. Стукнул ногтем по роговой свистульке, прикрепленной к черенку. – Опасная птица! О смерти поет. Не птица – летучая змея. Свистит перед тем, как ужалить.

– Дай-ка сюда… – Туркмен осторожно, будто эфу живую, взял стрелу за шейку, повертел, стараясь держать подальше от глаз, с омерзением бросил, придавил ногой. Прищелкнул языком, сплюнул, испуганный и расстроенный. – Беда. Я слыхал, у предков наших, огузов, тоже были такие. Теперь не делают. Не знаю, почему. Может, обленились. Или стыдно. Каверзная штука! Хуже ядра. Не кости – душу ломает. Чую – начинается самое страшное. Не одолели силой – на подлость пойдут. Знаешь что… давай-ка мы с тобой обменяемся доспехами. А? Хорошо придутся – ростом и осанкой, считай, одинаковы.

– Зачем? – нахмурился Бахтиар.

– Чтоб татар обмануть, – пояснил туркмен. И хитро усмехнулся: – Пусть тебя убьют вместо меня.

Бахтиар сообразил, чего он хочет.

– Смерть не проведешь. Да и к чему? Жил в своей шкуре – и умру в своей.

– Не морочь мне голову, парень! Она и так гудит, как медный гонг. Раздевайся.

Чормагун – осуждающе:

– Злой, бессердечный! Женщина плачет. Женщина ждет. Глаз не может, бедная, сомкнуть. Насквозь истосковалась. А ты молчишь, как идол каменный. Куда это годится? Нехорошо. Давно пора дать ей знать о себе, любовной вестью порадовать горлицу нежную, день и ночь на ветке тоскующую.

– Не смей смеяться! – вскипел чингизид.

– Успокойся, родной. – Чормагун перестал скалить зубы. – Я не смеюсь. Так надо.

– Бессердечный? Не трогай чужое сердце. Это не камень для осадных орудий. Или оно – уже не мое?

– Не твое! Оно принадлежит Чингизхану. Понятно? Пиши, уйгур. Ты, Мэн-Хун, забросишь ядро с бумагой во двор к ненаглядной Гуль – как ее дальше? – Дурсун. Слышишь? Прямо во двор. В середину. Промахнешься – умрешь.

«Убей Бахтиара. Орду-Эчен».

Бурхан-Султан ощупал спрятанный в просторном рукаве бумажный свиток, бережно переложил его за пазуху – не потерять бы, помилуй, господь! – и строго взглянул на двух друзей.

– Согласны?

Алгу и Таянгу не отвечали.

Да, Бахтиар безбожник. Он против корана. Отступнику от веры – смерть. Тут священник, конечно, прав, тут ничего не скажешь. Но… Бахтиар – это все-таки Бахтиар! Не пустой болтун, погонщик ослов, от которого, грызет он еще свой хлеб или уже издох, пользы все равно никакой.

Большой человек Бахтиар. Весь Айхан связан с ним – кто дружбой, кто враждой. С первых дней осады не случалось в крепости событий, отделимых от силы, от разума, от речей Бахтиара. У него прочный корень. Трудно подсечь. Правда, на днях Таянгу стрелял в Бахтиара. Но стрелял наобум, не целясь, без особого желания попасть – потому и промахнулся, только руку оцарапал ему. Пустил стрелу просто так, чтоб зло утолить. Сглупил, короче говоря. После самому, стало стыдно.

Убить? Можно спорить, ругаться, грозить сгоряча. Но – убить? Причем умышленно, зная заранее, на что идешь? Невозможно. Совесть не позволит, рука не поднимется. Боязно, нехорошо. Легко сказать – убей. Ну, осмелится Таянгу, допустим, зарежет беднягу. А потом? Страшно подумать, что будет в Айхане. Все рухнет. Всему придет конец.

– Не согласны?

Бурхан-Султан горестно вздохнул. Кипчаки не слушались. Накормил, окаянных, до отвала, чаю для них не пожалел – молчат. Динары золотые предлагал – не берут, уперлись, точно бараны в ограду загона.

Отыщись в коране заклинание, способное испепелить на месте, Бурхан-Султан произнес бы его незамедлительно. На ветер пустил бы, сжег наглеца Бахтиара, упрямых Алгу с Таянгу и заодно – весь Айхан. Жаль, нет таких заклинаний. Он убедился теперь – молитвы без подкрепляющих действии недейственны.

Что же измыслить? Покориться судьбе, пропасть без вины, по милости глупых? Нелепо. Пусть гибнут сами – Бурхан-Султану за что страдать? Он с первых дней осады – на стороне татар.

Но попробуй на словах доказать Чормагуну, что ты хотел ему помочь. И слушать не станет. Теперь, после всего, что случилось, не жди от осаждающих пощады. Взбесились. Не сегодня-завтра сравняют стены с их тенью. И только важной услугой, пришедшейся очень кстати, можно купить снисходительность Чормагуна.

– Колеблетесь? Прочь! Других найду.

Осторожный, предостерегающий кашель.

Священник скосил глаза. Колыхнулся край полога в красных вышитых солнцах. Блеснул острый взгляд – будто рысь мигнула и пропала. Звякнул медный поднос, знакомо запахло приторным дымом дурмана.