Байгубек с помощью друзей распахнул ворота. Ворвались с толпой Бахтиар и Джахур. Обитателей дворца загнали, точно зверей за изгородь, обратно в темный дворец – крепость внутри крепости. Повстанцы удержали часть обоза. В крытых арбах нашлось оружие
– Разбирай! – крикнул Бахтиар.
Люди повеселели. Расхватали пики, луки, щиты, кинулись на стены. В полях вокруг Айхана крутились разъезды татар.
Бахтиар, Джахар, Байгубек сумрачно переглянулись.
– Ну вот, – с тоской сказал Байгубек. – Настал светлый день. Дождались.
Спешка. Сутолока. Суета. Беготня, брань да ругань. Пока селяне и беженцы из предместий, тесня горожан, размещались в сараях, конюшнях, кладовых, молодежь сбивалась в отряды и несла службу на стенах, а старики строили на базарной площади загоны для скота, наступил холодный вечер.
Бахтиар наставлял в одной из южных башен трех добровольных гонцов:
– Идите врозь. Одного поймают – двое ускользнут. В Ургенче найдите Тимур-Мелика, доложите – сил у нас мало, еды и оружия – горсть: Нур-Саид, пытаясь удрать, вывез припасы за город, где, считай, весь обоз захватили монголы. Пусть Тимур спешит на выручку! Наше решение твердо: стоять, пока помощь не явится, но пусть он помнит – не удастся долго тянуть. В Айхане скопилось около трех тысяч человек, но кто они? Старики, женщины, дети. Это бы ладно. Но тут еще муллы, купцы, блудницы. Игроки, воры, курильщики гашиша. Бродячие монахи, гадальщики, знахари. И дурачок Три-Чудака. Драться некому. И всех надо кормить. Голод грозит городу. Подумать только, сколько разной дряни меж людей затаилось! Живешь рядом и не разглядишь, что это такое – будто люди как люди. Но грянула буря – вся нечисть всплыла. Словно навоз в половодье. Война – бедствие, конечно, но нет худа без добра: всех она поставила на место, помогла выявить, кто сталь, кто пыль. От вас зависит, жить Айхану или умереть. Умрет Айхан – умрет Ургенч. Пока мы держимся, Джейхун татарам не перейти. Побоятся оставить нас у себя за спиной. Откуда им знать, что людей, способных не спутать лук и плуг, стрелу и стерню, в городе – горсть? Уходите сегодня же ночью, сейчас, пока татары не обложили нас сплошь. Завтра отсюда мышь не выскочит. Знайте – один из вас должен вернуться, принести ответ. Земля развернется, ноги отпадут, руки отвалятся, глаза вытекут – вернись! Будем ждать, ясно? Весь город будет ждать. Помните это каждый миг. Путь опасен. Но джигиты вы крепкие, ловкие, смелые. Верю в удачу. Давайте обнимемся. Прощай, Салих! Прощай, Эр-Назар! Прощай, Хасан! Спасибо за дружбу, за доброту. Никогда не забуду. Жаль отпускать, но как тут быть? Война. Идти надо. Светлой дороги!
С помощью аркана гонцов спустили поодиночке через особую калитку для вылазок на мощный предстенный выступ. Затем им надлежало с осторожностью спрыгнуть вниз, слезть в канал, омывающий крепость, бесшумно проплыть далеко вверх по течению и вскарабкаться на берег в безопасном месте.
– Вода студеная, – предупредил Бахтиар. – Придется малость померзнуть. Терпите. Выберетесь на сушу – согреетесь на бегу.
Он не сказал, что они все-таки одеты, а он вчера купался голый. И то обошлось. Даже не чихнул. Что говорить? Сами должны понимать. Ничего, снесут. Стойкий народ, труженики. От рождения в ледяной воде на ветру ледяном дубились.
…Вчера? Неужели только вчера он скитался один в тумане? Кажется, будто в прошлом году. Столько перемен случилось за день. Он почувствовал смертную усталость. Гонка, и гонка, и гонка. Ей не видно конца. С тех пор, как Бахтиар оставил Янгикент, он не знал трех мгновений покоя. Сон – бред, явь – хуже бреда.
– Давай обойдем караулы да присядем с тобой где-нибудь, – предложил он Джахуру. – Ноги не держат. Ели мы сегодня или нет? Не помню. Проклятье! Почему человек устроен так, что ему непременно нужно есть и спать? Ну, кому нравится, пусть набивает утробу, храпит. Но мне-то это к чему? Я отдал бы любителю плова и отдыха всю свою долю еды и сна в обмен на бодрость, на время, которое он тратит впустую.
– Одержимый, – усмехнулся Джахур. – Святой. Нет, святые и то изволят хлеб вкушать да в мире почивать. Лишь джины, говорят, вечно бодрствуют, питаются заклинаниями. Но ты – не джин.
– И жаль, что не джин.
– Что б ты сделал?
– Сделал бы кое-что.
– Эка невидаль! Совершить кое-что, будучи джином, дело не хитрое. Твори, оставаясь человеком, тогда я тебя обниму. Ну, ладно. Ты – человек, а человек должен блюсти человеческое. Счастье – есть вкусно, досыта, спать в чистой прохладной постели. Сочное мясо на вертелах, плоды свежие, отдых на воздухе – великое благо, дар природы. Без них скучно жить, скучно работать, скучно воевать. Другое дело, что блага те нам недоступны.
– А ты ученый, – съязвил Бахтиар. – Златоуст. Не хуже муллы.
– Еще бы! – опять усмехнулся Джахур. – Кузнецы народ мудрый. Не зря колдунами слывут. Однако у муллы книжный ум, чужой, а у нас – свой, природный. Повторяю – нельзя надрываться понапрасну, надо беречь силы. Надо есть. Пошли, успеет война надоесть. Караулы проверит Байгубек. Идем домой. Заняли келью в караван-сарае. Мехри к вечеру огонь разожгла. Асаль помогать ей взялась. Наверно, давно уж сварилась каша. Идем, ждут.
– Что за Асаль? – равнодушно спросил Бахтиар.
– Дочь старика Бекнияза. Бедный тюрк от нас без ума. Вместе поселились. И Тощий Курбан с нами. В тесноте, да не в обиде.
Караван-сарай. Символ Востока. Кто не смеялся, не плакал в стенах твоих. Они, закоптелые, старые, темные, слышали много разных наречий. В черных нишах беззвучно бьются стоны, проклятья, возгласы радости. Полы узких келий хранят отпечатки бесчисленных ног, обутых в несходную обувь.
Так и земля Турана изрыта следами разноязычных племен, проходивших по ней кто с песней, кто с бранью, на север и юг, на восход и закат.
Ты – звезда путеводная. Говорят, средоточие всех устремлений – храм Кааба в таинственной Мекке. Нет! Не каждый торопится в Мекку. Но всякий, кто на тропе, спешит в караван-сарай. Это кумирня, более почитаемая, чем арабское капище с черным камнем. К ней, не к Мекке, обращены нетерпеливые помыслы, жадные ожидания, на нее возложены упования тысяч сердец, что стучат взволнованно на торговых дорогах.
Посещение Каабы сулит рай небесный, зато караван-сарай – ворота в рай на земле. Он на пороге базара.
Дым. Теснота. Повернуться негде.
В крохотные помещения, где еще недавно сидели, ели, спорили, молились, метались на жестких подстилках, увидев во сне кто барыш, кто убыток, купцы-иноземцы, теперь набились впритык гончары, пастухи кузнецы, древоделы, ткачи – люд простой, истомленный иною тревогой, заботой, нуждой.
Хуже всех – детворе. Не избалованы, не привередливы дети селян и мастеровых, привычны к холоду, зною, к пыли и грязи, к собачьей жизни. Но тут, в чаду, как в аду, в сырой духоте, на мокром полу, на вонючих циновках под ногами у взрослых, трудно даже наиболее одичалому, битому и клятому ребенку.
– Вот Асаль, – сказал Джахур.
Высокая девчонка не спеша закрыла смешливый рот белой накидкой «джегде». В Хорезме даже у взыскательных сартов женщина не прячет лик под черной сеткой, не говоря уже об оседлых тюрках или вольных кипчаках, у которых баба, что ни толкуй, тоже человек, хотя и не очень умный.
Туманны глаза у Асаль, пронизаны звездным светом, как жаркая ночь долины. Все равно что сартские. Лишь в уголках, в мягком прищуре, таится степное, алтайское. Лицо белое, будто кумысом умытое. Брови широкие, певуче уходящие к вискам.
– Тебе бы такую жену! – восхитился Джахур. – И впрямь «асаль» – медовая. Не зря поэты персидские придумали сравнение: «Красива, как тюрчанка». Ты разве не знал, что старик Рахман Бекнияз – тюркских кровей? Огуз, туркменам сродни. Но – оседлый, пахарь.
– Ну и что? – пробормотал Бахтиар. – К черту всех. Кашу давай.
Спину жег знойный взгляд Асаль. Обернуться? Нет. Бахтиар сдержался. К черту всех! И медовых, и сахарных. По горло сыт. Имена у них сладкие, да. Гуль – роза, Асаль – медовая. А сойдешься ближе – роза угрозой обернется, медовая бедовой окажется. Пошли они к шайтану. Пусть пес их любит.
