– Вот он и сам. – Джахур восхищенно прищелкнул языком. – Горел – не сгорел. Тонул – не утонул. Мерз – не замерз. Наша порода, кузнецкая.

Бахтиар поклонился Бекниязу.

– Сплошной должник. Лошадь увел, шубу присвоил.

– Оставь, сынок… – Бекнияз, долго раздумывая, чем выказать расположение, затеребил бороду. И прошептал: – Шкуру сними – не жалко. Ты не эмир.

Я – не эмир? Наверно, я лучше. Неужели я и впрямь избавился от них? От их добрых слов, похожих на брань, и брани, ядовитой, как змеиный укус? От их законов, сходных с обычаями собачьих стай?

Прочь, зверье! Я отдаю себя ветру. Но ветер бывает разный. Нежный, ласкающий. И убивающий живность гневный ветер пустыни – гармсиль. Сердце мое – с ветром, который, исподволь поднимаясь, крепчая, набирая силу, режет глаза, проникает сквозь ноздри, забивает легкие горячей пылью, колет сердце. Я сам – злой ветер! Ветер мятежа.

Народ вздохнет – будет буря.

Про кого это сказано?

Про Джахура. Про Салиха. Про меня.

– Податью душить, деньги драть на войско, на мечеть, на дворцовую рухлядь – они все тут как тут! А беда пришла – пропадай, город, как хочешь? – кричал Джахур.

– А мы тащились – думали, спасет нас эмир! – отвечали ему крестьяне. – Весь урожай отдали. Куда теперь?

– Урожаи созреет новый, – сказал Бекнияз. – Но кто ответит за гнет, за вечный страх, за иссыхание души? Чихнуть, плюнуть, суставами хрустнуть боишься. Не то что слово против сказать. Разве это жизнь?

– Пробьемся! – крикнул Бейбарс. – Давай, давай! Будто внезапный грозовой поток, играя пеной сизых волн, устремился по склону холма через темный кустарник – конный отряд канглы в синеватых кольчугах и белых шапках вырвался из ворот, ринулся к мосту, толпа перед крепостью в испуге раздалась.

Но у моста встал каменный вал друзей Джахура; поток расшибся, расплескался, разлился грязной лужей.

– Назад! – Джахур вскинул над головой кувалду. – Умерьте резвость.

Дин-Мухамед сверкнул зубами в глаза муллы:

– Говорил я – уйдем до рассвета! Не послушались.

Бурхан-Султан двинул коня вперед.

– Ослеп, кузнец? Брось молот. Мы не татары.

– Что татары, что ваша власть – одна напасть. Они снаружи нас грызут, вы – изнутри. Назад! Ели, пили, плясали – теперь платите.

– Хватит болтать! – Бейбарс тряхнул булавой. – Я тебе за все сейчас уплачу…

Салих ударил его дубиной по руке.

Суматоха. Отряд лишь частью оставил крепость – задние ряды продолжали вываливаться из ворот, тесня толпу селян и мастеровых: заносились боком, кренились, падали крытые повозки. Мужчины, проталкиваясь верхом сквозь сумятицу, остервенело хлестали плетью орущих детей и женщин.

С канглы и местными их прихвостнями бились не только те, кого привели Бахтиар и Джахур. В драку ввязались люди, что притащились к замку раньше, и до утра сидели в тумане, дрожа от холода.

Они крепились в усадьбах, увязывая скарб. Крепились, выходя в путь и оглядываясь через плечо на пустые покинутые жилища. Крепились в ночных полях, где над ними рыскали вражьи стрелы. Крепились тут, у ворот твердыни, под чью сень они спешили в надежде спастись.

Но теперь, когда открылось, что надежда была напрасной, люди не могли больше крепиться.

В красных степях зияют черные трещины, из трещин незримо струится дух земли. Он бесцветен, но густ, ядовит и опасен. Стоит высечь искру – воздух перед глазами вмиг воспламенится.

Точка света, ослепительно сверкающая на кувалде Джахура, явилась той искрой, от которой вспыхнула ярость в сердцах. Вся злость, рожденная горечью потерь, страхом, усталостью, обидой, самой необходимостью крепиться, полыхнула наружу, как синий огонь из трещины в пустынной земле огнепоклонников. И пламя это обожгло плоские лица канглы. От него лопались глаза.

Стук. Треск. Топот. Шум невыносимый. Вдобавок ко всему, в горячий водоворот толпы врезался, тарахтя колесами по бревнам длинного моста, возвращающийся вспять обоз. Округленные рты распаренных возниц испускали тягучий вой. Возницы махали руками, с натугой выкатывали глаза, стараясь перекричать дерущихся. Нур-Саид ткнул плетью в сторону канала:

– Смотрите!

Люди чуть угомонились. Обернулись. На том берегу по высокой дамбе не спеша приближалась редкая цепь косматых всадников. Они не стреляли. Ехали тихо, сторожко, чутко осматриваясь.

Татары! В мертвой тишине метнулся призывный вопль Бейбарса. Трудно поверить, но не успел Бахтиар руку поднять, чтоб привлечь внимание окружающих, как орава канглы, их сартских и тюркских приспешников, жен, детей, слуг вместе с конями, повозками, узлами, козлами, мешками, горшками, разбитыми лбами, сломанными зубами, оторванными подошвами и рассыпанным просом тучей подхватилась с места и легко, сноровисто, как дым в трубу, быстро втиснулась, просочилась, утекла обратно в крепость…

Будто вихрь ее унес, будто джин-великан втянул в огромную пасть!

Тяжелые створы ворот с грохотом сомкнулись. Потрясенный Бахтиар тупо уставился на крупную клепку железных креплений, потом, не в силах рта раскрыть, повернулся к Джахуру. Чудовищно. Их не забыли – их умышленно оставили снаружи, на виду у подступающих татар.

– Видал, на что способны? – прохрипел Бахтиар. – Хватит чиниться, разговоры заводить. Теперь где встретил кого из них – не жалей, убивай на месте. Убивай, не рассусоливай. Все равно ужалит, рано или поздно. Закрылись? Выкурим! Пока мост надо сжечь, чтоб время выиграть. Беги, дядя Джахур. Ударьте по дамбе из луков, сгоните татар, чтоб не мешали. Побольше хворосту навалите, пусть дотла сгорит. Скорее, дядя Джахур.

…Есаул Бейбарс приказал Байгубеку:

– Возьми сотню Правой руки, стой здесь, у ворот. Головой отвечаешь за них, ясно?

– Размести стрелков на башнях, никого не подпускай – ни снаружи, ни изнутри! – добавил Дин-Мухамед.

После битвы на Черной воде у эмира осталось не больше трех сотен отборных воинов. Правда, под рукой находились еще туркмены, каракалпаки, сарты, но они не в счет. Вся надежда – на своих канглы. Однако и эта надежда оказалась шаткой.

– Дети там, – вздохнул старый кипчак Байгубек.

– Где? – не понял Бейбарс.

– За воротами.

– Твои? – удивился Бейбарс,

– Нет.

Есаул разъярился:

– Чего ж ты вздыхаешь, облезлый верблюд?

– Как не вздыхать? Человечьи дети.

– Тебе-то что до них?

– Я тоже человек.

– Осел ты, а не человек! Стой и помалкивай.

– Сам помалкивай, сукин сын! Осел, говоришь? Берегись, так лягну – через башню перелетишь! Всякий балбес берется меня наставлять. Эй, люди! Чего смотрите? Там дети. Разве у вас нет детей? Пожалейте, бедных. Слышите, плачут? Их кровь падет на вашу совесть, люди. Откройте ворота. Хотите, я распахну?

– Попробуй! – Есаул угрожающе закрутил булавой.

– Убирайся, пес твою мать! Уходи, пока живой, – Байгубек отступил на шаг, стиснул рукоять меча, хищно присел. Прикидывающе скользнул узкими глазами от плеча наискось к поясу есаула.

Подошли друзья – Уразбай, Алгу, Таянгу.

Огромный Эр-Назар опустил раскрытую ладонь на голову Бейбарса:

– Сгинь! Хорошо?

– Измена! – взвизгнул Бейбарс, безуспешно стараясь выдернуть голову из лапы Эр-Назара. – Теперь я знаю, кто помог Бахтиару бежать. Обманули нас, отпустили преступника?

– Преступник – ты. Опасный, зловредный, неисправимый. Понял? Брысь! – Великан бросил есаула на землю.

– Эй, кипчаки! – закричал Дин-Мухамед, – Своих бьете? Опомнитесь!

– Опомнились. – Байгубек вынул меч. – Потому и не хотим больше у коновязей эмирских торчать. Свои? Вы свиньям свои, не нам. Все дела ваши – грязь, и сами вы – плесень. По уши в луже вонючей сидите и нас туда же тянете. Хватит! Гоните их, кипчаки! Я человек известный. На гнусность подбить не способен, советов дурных не даю. Добра желаю, кипчаки. Бейте их! Неужто вам не противно глядеть на этих клещей?

Набежали горожане. Опять вспыхнула драка. Не все канглы послушались Байгубека, так же, как не все туркмены, сарты, каракалпаки бросились бить эмировых телохранителей. Каждый, смекнув что к чему, становился на ту сторону, с которой был прочно связан. Не родственной кровью, не речью единой – сходной думой, сердечной склонностью. Склонность эта зависит от количества денег в сумке, добра под крышей, жира на костях.