Чтобы купцы северяне, находившиеся в столице, не донесли массагетам о замыслах персов, Дарий запретил приближенным разглашение тайны под страхом казни. Совет Старейшин распустил среди населения слух: празднество состоится по случаю путешествия царя в Египет, страну чудес.

Из ворот медленно текли к возвышенности толпы народа. Гулко гремели барабаны, пели рога, зевы медных труб изрыгали рев. Жрецы гнали стадо буйволов, предназначенных для заклания. Ехали отряды кочевников. Развевающиеся по ветру длинные волосы, пестрые хитоны и оперенные стрелы в колчанах придавали всадникам вид хищных птиц. Лица номадов побагровели от вина. Сын Гистаспа держал этих людей для войны. С них не требовали подати, их берегли и холили, как животных, откармливаемых на убой. И подобно тому, как животные, не подозревая о своей участи, встречают хозяина, несущего корм, радостным визгом, развращенные безделием головорезы вопили во все горло, славя Дария.

Звучно и протяжно, словно погоняя быков на пашне, произносили заклинания персы из оседлых общин. Жрецы так часто и так красиво говорили труженикам нив: «Ахурамазда — отец всех богов; Ариан-Ваэджа лучше всех стран мира; персы выше всех народов земли», что даже бедняки, питающиеся ячменным хлебом, важно выпячивали впалые животы и с бессмысленным упоением повторяли имя Дария.

Но среди них шли и те, кто лишился своих наделов, захваченных старейшинами, и отправился в город на поиски работы. Ломая свои кости при переноске каменных глыб на стройке царских дворцов и получая за труд кусок лепешки, бродяги потеряли уважение к богам и не верили уже ни в Ахурамазду, ни в Аримана. Вслед за благоговейными словами «Дарий, сын бога» они произносили вполголоса: «или сын грязи?..» «Да сожрут его черви!» — добавляли рабы, несущие корзины и сосуды.

Тысячи разнообразных голосов сливались в один гул; он был подобен рокоту моря, раскинувшегося на юге, в двух переходах от Персеполя.

Наконец из ворот выехали конные «бессмертные» — телохранители царя, люди из богатых и знатных персидских родов. За ними повалил отряд пеших «бессмертных» — секироносцев. Эфиопы вывели на цепях зебр, жирафов, леопардов и пантер. Гандхары погоняли слонов. Арабы держали за повод горячего коня. Скакун отличался необычным цветом шерсти — голову, шею, спину, бока, брюхо и ноги лошади покрывали черные пятна по светло-желтому полю. И масть и нрав коня делали его похожим на дикого обитателя горных высот — снежного барса. Не многие, правда, знали, что недостающие на голове и ногах коня черные пятна подрисованы искусными мастерами.

Показался Дарий. Он восседал на огромных носилках под балдахином, украшенным золотом и синими камнями. Носилки лежали на плечах рабов нубийцев. За царем следовали верхом приближенные, и среди них — Датис.

Полководец не узнавал Дария. Царя словно высекли из камня. Ни горя, ни радости, ни гнева, ни доброты, ни желания, ни пресыщения, ни смелости, ни робости — ничего не выражал сейчас лик повелителя мира. Сын Гистапса был загадочен и величествен, точно гигант-сфинкс, которого Датис видел в стране пирамид.

«Как он держит себя! — изумлялся Датис. — Неужели я пил с ним вино? Неужели он переглядывался со мной вчера на совете? Да, этот человек достоин трона Ирана. Этот хитрец зажмет в своем кулаке все народы. Какая воля! — Датис вспомнил сад. — Но почему он ласкал сына и слушал пение женщины? А! Тигр тоже ласкает своего детеныша. Тигр тоже слушает мурлыкание тигрицы, Тигр тоже пирует в зарослях вместе с шакалом. Однако он остается тигром. Да, сын Гистаспа — тигр. Гобрия — шакал. Кто же я? Наверно… гиена».

Холмы за Персеполем окутывал дым жертвенных костров.

Кавад сидел на женской половине дворца и задумчиво смотрел в бассейн. Из воды на старика также задумчиво смотрел человек с морщинистым безбородым лицом. То был он, евнух Кавад, раб персидского царя. Кавад вздохнул и закрыл глаза.

Перед внутренним взором Кавада снова возникло странное видение: огромная река, глинобитные стены городища, дым костра, теплые руки, ласкающие Кавада. Это видение мучило старика с того дня, когда возвратился горбун. В словах «массагеты», «Хорезм», «пустыня» он услышал что-то до радости знакомое. Старик напрягал мозг; он явственно представлял себе шум ветра, пахнущего морем… рокот бубна… мычание коров… Но когда это было? Где это было?

Евнух и прежде знал о Хорезме. Упоминание о стране севера всегда почему-то смущало раба. Но никогда еще оно не вызывало в Каваде такого волнения. Сверкание кинжала, брошенного Дарием в евнуха там, под навесом, у бассейна, как бы озарило сознание безбородого; кусая руки, Кавад повторял, как в бреду: «Где это было, когда это было?»

Однако ответа на тягостные вопросы старик не находил. Кавад всегда был евнухом. Кавад всегда служил Ахеменидам. Служил верно, точно собака. Точно собака, отбегал в сторону, когда его били. Точно собака, полз на брюхе, когда его ласкали. Так протекало с неясных детских лет существование Кавада. Но сейчас…

— Кавад!

Раб вскочил, надвинул платок на рот. Перед евнухом стоял владыка мира. Сегодня сын Гистаспа выглядел добрым. Разобрав жалобу жрецов храма огня на стражу Восточных ворот, выслушав смотрителя царских садов и отдав нужные распоряжения магам, писцам, надсмотрщикам, строителям и вождям племен, царь направился в гарем. Поход на массагетов продлится долго: сын Гистаспа искал общения с Атоссой, любимейшей из всех жен.

— Слушаю, господин.

— Что с тобой происходит? Ты болен?

— Не знаю, господин.

— Ты уже стар, — мягко сказал Дарий. — Тебе тяжело. Иди погуляй по городу, отдохни.

Он протянул рабу золотую монету.

— О господин!

Евнух припал к ногах хозяина. Дарий потрепал его по плечу и удалился. По щекам раба текли слезы — так тронуло старика доброе слово повелителя. Он питал к Дарию чувство материнской нежности. Не он ли, раб Кавад, выпестовал царя, вырастил его таким красавцем? Вспоминая о детских годах Дария, о веселых проделках будущего властелина стран, Кавад прислушивался к разговору, происходившему в соседнем покое, и наслаждался голосом своего питомца.

— Не ходи на массагетов! — упрашивала Атосса мужа. — Мне страшно. Они так опасны. Вспомни о Кире.

— Отанес на совете тоже говорил: вспомни о Кире. В чем дело? Разве я Кир? Я навел в стране такой порядок, какого не было ни при Кире, ни при Камбизе. Запомни: Дарий победоносно пройдет по тропе, на которой Кир сложил свою голову.

— Все равно, не оставляй меня. Вечно одиночество, вечно перед глазами лицо этого урода Кавада.

— Тебе хочется евнуха помоложе? — Дарий игриво рассмеялся. — Хорошо, я заменю Кавада. Старого осла скоро отволокут на свалку; я вижу, он издыхает.

— Что проку от евнуха, даже молодого? — сказала Атосса приглушенным голосом. — Не оставляй меня!

Снова послышался смех Дария. До уха раба долетели звуки поцелуев. Улыбка евнуха погасла. «Лицо этого урода Кавада». Раб сорвал со рта повязку. «Старого осла скоро отволокут на свалку». Раб зашатался. «Дым костра… стены городища… теплые руки». Он вышел из гарема, пересек сад, прошел по двору и очутился у ворот. Стража пропустила евнуха беспрепятственно. «Теплые руки… запах трав… огромная река». Раб очнулся на рынке. Он долго ходил по рядам и кого-то искал. Его внимание привлекли два рослых человека в рогатых шапках.

— Хорезмиец? — певуче спросил Кавад, тронув одного из них за плечо. Человек в рогатой шапке обернулся и с любопытством оглядел безбородого с головы до ног.

— Да, — ответил он густым голосом. — Зачем я тебе?

— Я оттуда. — Кавад показал на жилище Дария. — Слушайте. — Кавад придвинулся ближе, прошептал четыре таинственных слова и вручил хорезмийцам серебряную пластинку с изображением бога в крылатом солнечном диске. — Пригодится.